Если им случалось с вечера договариваться, что завтра, после школы, она зайдет к нему в редакцию, он просыпался утром с тем же радостным, светлым чувством, с каким человек просыпается в день праздника. И потом, когда она уходила из редакции, отец обязательно провожал ее до последнего лестничного марша.
Конечно, они редко бывали вместе вне дома. Молодость превыше всего ценит самостоятельность. Да у него и не было времени часто бывать с ней где-то вне дома. Но иногда он давал ей понять, что у него есть время пойти с ней. И вряд ли она подозревала, какое разочарование испытывал он, когда Нина уходила, так и не обратив внимания на его намеки. Разговаривая с дочерью, он часто смотрел ей в глаза. Со стороны могло показаться (да, возможно, и сама Нина так думала), что отец в чем-то сомневается, в чем-то немножко не верит ей и вот испытывает ее; она отвечала ему удивленным, вопрошающим взглядом. На самом деле он просто любил смотреть в ее глаза.
Они не черные, нет. Это поначалу и на расстоянии они кажутся черными. Вблизи они зеленовато-коричневые. Но в них какой-то глубокий, густой свет. Сияющий густой свет, оттого они кажутся темными, даже агатовыми..
Но они особенно чернеют, когда Нина в гневе.
Рябинину представился вдруг школьный зал, шумное собрание и Нина, произносящая какую-то речь.
Что это? Почему?.. Ах да, ее записная книжка! Смело она, однако, смело. Молодец, черт возьми!
И вдруг в нем вспыхнуло знакомое уже ощущение чего-то неладного в себе. Это чувство не раз уже тревожило его. Пожалуй, оно все время было в нем в эти дни, то притихающее, то снова дающее о себе знать. Словно бы он не сделал или не доделал что-то необыкновенно нужное.
… За стеной негромко звенела гитара. Кто-то, судя по голосу — совсем юноша, попросил:
— Спойте эту… «С нашим помпохозом не приходится тужить».
Гитарист не стал ломаться. Подобрал аккомпанемент, взял аккорд.
Пел он весело, озорно и словно бы чуть посмеивался над самим собой.
Рябинин прослушал песенку. Встал, прошелся по комнате.
Он почувствовал, что, пожалуй, может снова взяться за дело. Раскрыл пособие путейского мастера. Полистал.
Не читалось… Вспомнились слова Зубка: «Ну, о Вере уже много понаписано! Хватит».
Почему так категорически?
Впрочем, это, видимо, в характере Зубка.
А все-таки почему хватит?
Вера и Федотов тоже говорили о «решетке». Похоже, что они относятся к ней иначе, чем Зубок и Красильников.
Надо завтра еще раз спросить об этом Зубка.
Но хорошо бы и Веру спросить…
И снова ожил вопрос, от которого так хотелось отделаться, но который занозой сидел в памяти: почему Вера недовольна статьей Орсанова?
А Федотов?.. Похоже, и он недоволен.
Зато Красильников доволен. И Зубок, конечно, тоже.
Вера — сестра Ногина. Уж она-то должна быть более, чем кто-либо, благодарна Орсанову…
Но главное не это, главное — отношение Зубка к Вере. И «решетка».
Рябинин подошел к окну, постоял возле него. Потом вышел в коридор. Две девушки, одна с электрическим утюгом, другая с графином, спешили из кубовой. Обогнав Рябинина, оглянулись на него с любопытством.
В коридоре висела доска объявлений. Рябинин по равнялся с ней, и тогда ему стало ясно, что он подошел сюда не без цели.
Ближайший поезд в сторону Белой Выси был через 35 минут. Переночевать там, утром поговорить с Верой — и назад. А есть ли подходящий поезд назад? Есть. В двенадцать с небольшим будешь уже в Ямскове. Вполне устраивает.
Но как получится с ночлегом в Белой Выси? Поезд приходит поздно. Вторая ночь кувырком… Нет, нет, надо как следует отдохнуть.
И все-таки он приехал ночью в Белую Высь.
Сейчас было уже утро. Рябинин и Вера сидели на крыльце ее дома. Рассвело. За поселком и речкой четко обрисовалась на фоне прохладного, чистого, по-утреннему розоватого неба одинокая белая скала.