— Статью успели прочесть Леон, Волков и я.
— Значит, Леон?
— Не может быть. Он уважает вас обоих.
— Положим, на Орсанова-то он взирает, как на Монблан.
— Позвони Леону домой.
— И позвоню, коли на то пошло.
Выслушав, Атоян взревел:
— Ты за кого меня принимаешь? Негодяй! Оба вы с Кириллом — негодяи! Сукины дети вы! Еще и звонят мне.
Положил трубку.
— Остынет, позвонит сам, — сказал Лесько. — Конечно, Леон вне подозрений.
— Так кто же?
— Тебе что, больше заняться нечем?
— Действительно, с чего это я?..
— Стареешь, наверно… Ты подожди в литавры бить, витязь.
— О чем притча сия?
— Есть на свете Ежнов.
— Э-э, не пужай, боярин! Допреж обвыклись. Давно ведомо: на ком едут, того и бьют!
— Учти все-таки… Как Нина?
— Сегодня сдала. Четыре. В итоге семнадцать баллов.
— Считай, что студентка.
Спускаясь по лестнице, Рябинин увидел вошедшего в редакцию Волкова. Было около девяти вечера. По вестибюлю, расстегивая на ходу пояс короткого пальто, шел утомленный, озабоченный, напряженно обдумывающий что-то человек. Молодость Волкова уже не бросалась в глаза. И даже фигурой, несколько расслабившейся и потяжелевшей, он не походил на того Волкова, с которым Рябинину доводилось встречаться до сих пор. И подумалось: нет, не просто ему, новичку, здесь, в редакции. Скоро девять, а Волков, очевидно, уйдет в полночь или за полночь. И так изо дня в день.
— Добрый вечер! — Рябинин произнес это вполголоса; и он, пожалуй, не обиделся бы, если бы Волков не ответил, прошел мимо, все так же озабоченно думая о чем-то.
— А-а!. Привет, привет! — Волков остановился. — Статью я сдал в набор.
— Спасибо! Мне уже сказали.
— Ваш Федотов не идет у меня Из головы. Вот истинный героизм! Иной отличится в бою, а на такое, пожалуй, окажется слабоват духом… Вы довольны названием статьи?
— Признаться, не очень.
— Я вот думал сейчас, дорогой. Надо бы что-то серьезнее. Жестче, что ли?. Что, если назвать «Тяжесть»?
— «Тяжесть»?
— Да. Коротко. «Тяжесть».
— Ну что ж… «Тяжесть»… Проблема тяжести.
— Оставьте как вариант. Может быть, найдете что-нибудь лучшее… Вы не сердитесь, что я так сразу услал вас в командировку?
— Наоборот… Совсем наоборот.
— Честно?
— Абсолютно. Все это нужно не только газете, но и мне… Коли на то пошло, и моему самочувствию.
— Я тоже так подумал. Правда, не очень был уверен…
Глава шестая
Только по дороге домой, Рябинин впервые почувствовал, что статья закончена, что он свободен.
Дома ли Нина?. Скорее всего, нет. Экзамен сдан.
Однажды, это было в прошлом году, когда Нина училась еще в дневной школе, в — десятом классе, мать, не выдержав, спросила, почему она не говорит, куда
Ты не доверяешь мне? — ответила дочь.
— Нет, доверяю.
— Зачем же спрашиваешь?
Но я должна знать. Мало ли что может случиться!
— Случиться — с кем?
— С тобой, конечно.
— Выходит, если ты будешь знать, где я, со мной ничего не случится. Твоя осведомленность — панацея от всех бед?
— Ты следуешь лишь логике разума.
А разве есть какая-то иная логика?
— Да. Логика чувств.
Логика родительских чувств… Наверное, во все времена молодость мало считалась с ней. Кира, жена Лесько, удивительно точно сказала как-то: три богатства человек получает, не затрачивая никаких усилий, даром, любовь родителей, молодость и красоту; послед нее он начинает ценить рано, второе — поздно, первое — слишком поздно.
Нина почему-то представилась Рябинину маленькой. Вспомнилось совсем обычное утро совсем обычного дня. Нина схватила портфельчик, чтобы бежать в школу. Коричневое форменное платьице, черный фартук; на груди под белым воротничком алеет галстук. От Нины пахнет свежестью утра, свежестью воды, которой она умывалась. Ее лицо, и прямой пробор на маленькой голове, и косички, и черные банты — все это единственное и самое детское из всего детского в мире… «Я пошла. До свидания, папуля!» Она обнимает его за шею свободной рукой…
Казалось, он сейчас почувствовал легкое, быстрое, нежное прикосновение ее губ, почувствовал, наверное, острее и сильнее, чем чувствовал тогда.
И новое воспоминание… Они обедали. Да, да, это, конечно, было за обедом. Нина всегда рассказывала за столом, что было в школе. Ели суп, и ложка в руке Нины выглядела несоразмерно большой и тяжелой. А девочка сказала вдруг: «Можете себе вообразить…» Так говорят взрослые: «Можете себе вообразить…»
И потом в рассказе ее, совсем детском, мелькнуло: «собственно говоря», «абсолютно»… И вдруг в голосе Нины… Нет, это было, наверное, не в тот раз. Не могло же быть столько знаменательного сразу. Это было через год-полтора… Девочка, рассказывая что-то, рассмеялась, и вдруг в голосе ее, в смехе прозвучало совсем новое, заставившее отца замереть, — красивые, бархатисто-низкие нотки. В девочке угадывалась девушка.