— Они любят друг друга?. Хотя что я… конечно, сразу видно.
— Да, они не скрывают, что… близки.
— Зачем скрывать?.. Правда, мне не по душе, как они держатся… Объятия у всех на виду. Для посторонних неприятно. Но, пожалуй, еще более грустно.
— Почему?
— Выставлять любовь напоказ — мне кажется, не очень дорожить ею… Почему-то представляется дерево, открытое всем ветрам. Быстро осыплются листья. В конце концов ничего не останется, одни голые сучья.
— Дорогое надо хранить при себе, я понимаю.
— Они женаты?
— Что ты!
— Чему ты удивилась?
— У них совсем другой взгляд.
— Другой? Какой же?
— Жениться не обязательно.
— Как? Вообще не обязательно? Долой брак?!
— Нет, не вообще, конечно.
— Но считается, что все дозволено и без брака?
— Сейчас на многое иной взгляд… Новый стиль жизни.
— Стиль! Это уже стало стилем?
— Становится.
— Ты говоришь чудовищные вещи, Нина!.. Это что же, как… как в романах Ремарка?
— Почему вдруг именно Ремарка?
— Да, да, ты права. Вообще там…Но у нас свои нравственные традиции. Свои, Нина! И их нужно защищать.
— Но если традиции нуждаются в защите, значит, они сами слабы? Что слабо, то плохо.
— В защите нуждается все. Даже человечество в целом, хотя, казалось бы, оно всемогуще.
После паузы он спросил:
— И что… эта пара и ты, вы дружите?
— Бывает, встречаемся. А дружба? Пожалуй, нет… Но ты не суди о них с первого раза. Они не какие-нибудь… Он прекрасно учится. Про него говорят: надежда курса. Много читают, любят искусство… Не какие-нибудь пустые стиляги.
— Что стиляги! Примитив… Тут посерьезнее.
— Это далеко не самое скверное.
— Но все-таки скверное?
— Оставь их, папа! В конце концов, они случайно зашли ко мне.
— Ладно, не будем о них… А что же самое скверное?
— Ты знаешь. Мы говорили.
Отец сделал привычное движение — провел распрямленными ладонями у пояса, собираясь опустить их в карманы пиджака. Но пиджака сейчас на нем не было, и руки беспрепятственно скользнули вниз. Откашлявшись — это было тоже рефлекторно, потому что в минуты большого волнения у него всегда садился голос, — спросил:
— Кто твой бог, Нина?
— Честность.
— Хорошо сказано. Очень хорошо, Нина!. Но если на то пошло, кто вырастил тебя такой?
— Все равно кругом много скверного, подлого. Хотя бы этот Зубок, о котором ты написал. Он чудовище!
— Согласен.
— А Подколдевы! Что им Родина! Что им все идеи, что им социализм, коммунизм! Старший продаст все это за дом, за корову, за свинью. А младший — за одну бутылку водки. Или Манцев. Один Манцев чего стоит! И вся его компания. Оглядись, что делается. А ведь прошло чуть ли не полвека.
— Касьян на что ни взглянет — все вянет… Откуда ты так много знаешь о Подколдевых?
— Была статья…
— Можно позавидовать Орсанову, ты здорово запомнила ее.
— Ну запомнила… И что?
— Ничего. — Он хорошо владел собой. — Продолжай!
Нина пожала плечами.
Отец удивился:
— И это все?. А что же дальше? Что дальше, Нина?. Или ты не доверяешь мне?
— Нет, почему же…
— Так говори!
Что-то похожее на растерянность появилось на ее лице.
Он заговорил снова:
— Что такое коммунизм, Нина?
— Не надо азбучных истин! Прошу, папа, не надо!
— И все-таки позволь мне. Возможно, не повторюсь. По-моему, коммунизм — это прежде всего вера в человека. Ты не согласна?
Она вдруг вспыхнула.
— Ты считаешь, что во мне вообще нет веры, да? Ты так считаешь, да? Что я вообще не имею ничего своего, только болтаю всякое, слушаю всех — и ничего своего?. Нет, я верю. Но я верю только в борцов. В тех, кто ничего не хочет для себя лично. Как старые большевики. Они шли на каторгу, на пытку, на смерть — и все ради других, ради людей, ради большой идеи. В этих я верю всегда, всегда! С самого детства!..
Последние слова она произнесла уже при матери; Екатерина Ивановна остановилась в первой половине комнаты.
Отец поднялся.
— Я тоже. Я тоже, девочка моя. И скажу, не хвастаясь: всю жизнь стремился быть похожим на них.
Какое-то время все трое стояли недвижимо и молча, и казалось, в комнате все еще звучал сиплый, торжественный голос отца.
Нина прошла к своему столу.
— Мама, как на улице?
— Хорошо. Погода прямо на редкость. Прохладно только.
— Я прогуляюсь немного…
— Что ж… конечно, конечно…
Екатерина Ивановна поставила на стол сумку, сняла пальто — все это медленно и молча. Но едва захлопну наружная дверь, Екатерина Ивановна бросилась к мужу: