— Что тут у вас было? Что?..
Гранки — это еще не газетный лист. Что сделает редактор? Не задержит ли статью? Не снимет ли ее со сверстанной полосы? Не сократит ли? Не сгладит ли острые углы? Не вздумает ли перекраивать ее, да так, что, кажется, возьми он нож и начни резать твое тело — и то легче снести.
Нет, от гранок до газеты еще далеко.
И все-таки гранки всегда были для Рябинина праздником. Глубоко личным. Невидимым постороннему взору, скромным, молчаливым праздником. Что там ни будет дальше, а статья — вот она, готовая, цельная, твоя, выстраданная, пережитая. Вся такая, какой ты хотел ее. И она набрана, она начала свою жизнь.
Утром, когда Рябинин пришел в редакцию, гранки статьи лежали на его двухъярусном столе. По заведенному в редакции порядку их принесла рассыльная.
Рябинин читал долго, не жалея времени; он мог позволить себе эту роскошь. Не надеясь на корректоров, исправил все опечатки, проставил все пропущенные линотипистом знаки препинания. Тщательно выписывая каждую букву, внес на поля поправки, очень незначительные, потому что сдавал статьи, что называется, вылизанными.
Потом, продолжая переживать свой тайный праздник, понес гранки к Лесько. По дороге встретил Атояна. Тот бросил угрюмо:
— Здравствуй, Алексей!
— Пошто не весел, боярин?
Атоян будто не слышал вопроса. Кивнул на гранки:
— Набрали? Поздравляю! — И пошел дальше.
Было непохоже, что он сердился на него, Рябинина. Атоян не умел молчать и дуться. Залпом выплескивал все, что думает, — огнемет! Нет, тут что-то не то.
Лесько сидел над макетом второй полосы послезавтрашнего номера. Низ ее был отчеркнут — подвал на шесть колонок. В заголовке подвала значилось: «Тяжесть».
— Премного благодарен! — Рябинин согнулся в низком шутейном поклоне.
Лесько показал на пачку писем, лежавших отдельно, на краю стола.
— Возьми! Это все по быту: ателье, мастерские и прочее.
— Давно пора.
— Посмотри! Возможно, попросим целую полосу — письма читателей.
В середине дня, когда Рябинин заканчивал чтение писем, к нему заглянула секретарь редактора.
— Планерка по номеру у Волкова, в четыре.
В четверть пятого Волков закрыл планерку. Вторая полоса послезавтрашнего номера была утверждена.
Рябинин вернулся к себе. И тогда как раз наступило время позвонить Екатерине Ивановне.
Они условились: сегодня за обедом Екатерина Ивановна поговорит с Ниной. Мать и дочь будут одни. Потом Екатерина Ивановна уйдет в школу, и он позвонит ей туда.
Он набрал номер. Екатерину Ивановну позвали к телефону, но она сказала мужу торопливо:
— Я позвоню тебе сама.
Он понял: неудобно говорить по этому телефону. Значит, ей что-то удалось.
Так оно и оказалось.
— …Пока не очень многое. Она больше отмалчивалась. Но похоже, очень похоже, что ты прав.
— Ну и дела!. Что ж теперь?
— Больше терпения, родной. Постарайся настроиться на философский лад: жизнь есть жизнь и все такое.
— Черт побери, но ему под сорок! Наваждение какое-то!
— Пройдет, пройдет! Я просто не допускаю мысли. Девчонка, что ты хочешь.
— В голове не укладывается!
— Еще не исключено, что мы ошибаемся.
— Ошибаемся?! Нет. Теперь ясно вижу, что нет… Я возьму этого прохвоста за горло!
— С ума сошел! Ни в коем случае. Ничего не предпринимай. Ничего, слышишь!
— Меня будто кипятком ошпарило, а я и крикнуть не моги?
— А как же я?. Обещай мне! Обещай, слышишь!
— Ладно…
Но он не сдержал обещания. Не смог.
…Орсанов жил на лучшей, красивейшей улице города — широком и прямом, как по шнуру отстроенном Комсомольском проспекте. Из прежних карликовых пропыленных домов на проспекте не осталось ни одного; старой была только липовая аллея, — она вытянулась посредине проспекта на всю его многоквартальную длину. Часть лип посадили еще в начале века, часть в конце двадцатых годов. Сейчас Рябинин шел там, где росли именно эти молодые деревья.
Почти в такую же вот осеннюю пору — шутка сказать, более чем тридцать лет назад, а кажется, совсем недавно, — Рябинин приходил сюда в пионерском строю, чтобы сажать деревья. По обе стороны от сквера тянулась тогда булыжная мостовая, избитая и тесная: две извозчичьи пролетки или две крестьянских телеги могли разминуться, но случись проехать возу с сеном — и уже нет места ни встречным, ни обгоняющим.
Вряд ли думалось в те дни, что когда-нибудь не станет ни булыжной мостовой, ни извозчичьих пролеток, ни медлительных возов с сеном. И не узнать сейчас, какие из этих рослых лип посадил он, Рябинин. Помнится, работал его отряд против бакалейной лавки. (Помещалась она в доме с полуподвалом, внизу, в земле, окна — на уровне тротуара, железная лестница спускалась в двери, как в окоп.) Но попробуй определи в точности, где была эта лавка, если, начисто смыв всю старину, течет сейчас здесь асфальтовая река — мостовая. А за ней — на весь квартал — восьмиэтажный дом; на первом этаже — «Гастроном», кафе, парикмахерская…