И она, придя домой и задавая привычный вопрос, тоже очень хотела в этот момент услышать утвердительный ответ. Получив такой ответ, Екатерина Ивановна удовлетворенно замолкала на время. А муж, заслышав ее шаги, непременно прерывал работу и выходил из дальней половины комнаты, как если бы Екатерина Ивановна приехала откуда-нибудь и он давно не видел ее.
Так началось двадцать лет назад, когда они поженились; так было и пять, и десять, и пятнадцать лет спустя. Так было и теперь.
— Ты звонил второй раз в обком?
— Сейчас позвоню.
Но он не сразу пошел к телефону: перевел взгляд с Екатерины Ивановны на дочь. Нина стояла у овального настенного зеркала. Проводя гребнем по волосам, она поднимала на зеркало глаза. Движения ее не были быстры, но не от лености, не от бесстрастности; наоборот, их нарочитая сдержанность лишь обнажала взволнованность Нины.
Сейчас она закончит причесываться, наденет пальто и уйдет
— Можно прочесть твою статью из Ямскова? — услышал он вдруг ее вопрос.
— Ты уже читала однажды.
— Прочту еще раз. — В голосе Нины послышалась отчужденность.
Отец усмехнулся:
— Весьма польщен. Кстати, статью сняли.
— Сняли? Как сняли?
— С готовой полосы. Возможно, этот факт…
Екатерина Ивановна сжала его руку.
— Я могу прочесть? — повторила Нина.
— В верхнем ящике стола — второй экземпляр.
Нина взяла пальто.
— Я в библиотеку, мама. В читальный зал.
Очевидно, ей стало несколько не по себе, иначе она не сказала бы этих смягчающих слов.
Телефон стоял во второй половине комнаты. Окающий басок помощника секретаря обкома сообщил:
— Оказывается, по этому вопросу Игорю Ивановичу уже докладывал Ежнов.
— И что же?
— Игорь Иванович считает, что редакция и Ежнов должны разобраться сами.
— Значит, он меня не примет?
— Поскольку нет необходимости…
На двухъярусном столе лежали открытый томик Ленина и не дописанная Рябининым аннотация к целевой полосе писем читателей. Рябинин придвинул ближе книгу, взял авторучку.
Жена знала, что он ничего не прочтет и не напишет сейчас, хотя будет с упорством заставлять себя работать. Екатерина Ивановна смотрела на его согнувшуюся широким бугром спину, и ей казалось, что она слышит, как в этом оцепеневшем бугре бьется ярость.
— Алеша, но ведь не в первый раз. Уже бывало, и все-таки печатали.
Он не ответил. Перевернул страницу книги, круче нагнулся к столу. А Екатерине Ивановне хотелось, чтобы он обернулся, чтобы крикнул что-нибудь: «Не мешай Что ты понимаешь? Отстань! Уйди!» — любые слова, лишь бы закричал, лишь бы дал выход бешенству.
— Ты добьешься. Ты знаешь, что все равно добьешься. И тебе еще скажут спасибо. Вот увидишь.
Он обронил наконец:
— Какая подлая сила!..
— Ежнов отстаивает свою точку зрения.
— Какая подлая, нахальная, упрямая сила! И где? В каком святом месте! Вот что невыносимо. Невыносимо подумать, Катя!
— Но разве ты не сила?
Он вздохнул — Екатерина Ивановна видела, как поднялись и опустились его плечи, — и пошел к дивану.
Она села рядом с ним, села удовлетворенная, потому что чувствовала, что ей кое-что удалось.
Глава седьмая
Он ошибается. В читальном зале ты взяла подшивку газеты и прочла «Ночь Михаила Подколдева». Потом ты прочла статью отца — во второй раз. И ты убедилась: между этими статьями нет решительно никакой связи — он писал об одном, а отец совсем о другом. И самое главное, статью отца сняли. По логике вещей ее никак не должны были снимать. Значит, он неправ, значит, он ошибается.
Что ж, разве он не может ошибаться? Правда, это коснулось твоего отца, и в самом дальнем уголке души поселилось что-то смутное — сожаление ли, смятенность ли… Но он — Орсанов. Он имеет право на ошибки, он на многое имеет право.
Теперь какой-то Волков задержал его рецензию. Какой-то Волков! Что он написал? Кому известен?
Орсанов шел на вокзал. Получил телеграмму от отца: «Буду проездом Москву…» Дата, номер поезда и вагона.
Встреча будет короткой — сорок минут стоянки поезда.
Между ними уже давно оборвалась связь, если не считать сакраментальных приписок отца к письмам матери. Орсанов шестнадцати лет вырвался из-под отчего крова. Уехал из родного города, чтобы поступить в Театр рабочей молодежи — ТРАМ. Мать, разумеется, всячески поощряла его мечту, хотя и никак не предполагала, что мечта эта так рано уведет сына из дому. Мать могла терпеть все тяготы их жизни. Собственное увлечение театром, очевидно, помогало ей в этом. И она терпела характер мужа, вечную неустроенность, вечные переезды с одной скверной квартиры на другую, вечную нехватку денег — логическое следствие того, что муж без конца менял работу. Вернее, она не замечала всего этого. Другое дело — сын. Он рвался на свободу. И хотя в городе было три театра: два драматических и оперетта, — он уехал.