— Пусть слишком.
— Голубчик, вы сами знаете, сколько у нас скверного, подлого, преступного. Я имею право быть недовольным тем, что плохо. Право на борьбу с пороком.
— А разве я не борюсь с пороком?
— Ну и кончим на этом.
— Нет, Орсанов, нет. Во что вы верите?
— В молодость.
— Я тоже. Но чего вы хотите от нее?. Да, я знаю, мы прошли не гладкий путь. Были ошибки, срывы, потери. И сейчас мне порой не до восторгов и умиления. Но я знаю, чего мы хотим. А чего хотите вы? Куда вы хотите звать молодость — ту молодость, в которую верите? Черт побери, ведь у каждого должно быть что-то,
за что он готов под пулю, на костер, на крест! Что же написано на вашем знамени? Оно есть у вас?
— Кто же я, по-вашему?
— А вы не пытались задать этот вопрос себе? Набраться мужества и допросить себя? До конца, до самого дна!. По-моему, так: либо вера, либо неверие! Либо честный друг, либо честный враг.
— Либо — либо!. А если честно анализирующий? Честно раздумывающий? Честно сомневающийся в чем-то?
— Сомневающийся?. Моя комната свободна. Вот она! Целый вечер и целая ночь в нашем распоряжении. Идемте, выкладывайте ваши сомнения!
— Нет уж, увольте. С меня на сегодня хватит.
— Продолжим здесь!..
— Я сказал, с меня на сегодня хватит. Слышите? Я сыт по горло!
— Ладно… Коли на то пошло, ладно. Отложим. Но только отложим, Орсанов.
…Рябинин спускался по лестнице, когда из коридора второго этажа вышли на лестничную площадку Волков, Лесько и Атоян.
— Внучка уморила, — рассказывал Атоян. — Поп — это, говорит, который в цирке выступает. Цирк, церковь — перепутала. Блеск!
— Да-а, такие вещи записывать надо, — заметил Волков. — И публиковать.
Хорошо было присоединиться к ним.
— Что это вы сегодня в колонном отмалчивались, Алексей Александрович? — спросил Волков. — С вашей-то натурой?
— Не в последний раз собрались…
Глава девятая
Орсанов стоял на лестничной площадке. Занятый своими мыслями, он не обратил внимания на человека, медленно и нерешительно поднимающегося по лестнице.
— Где тут сидит товарищ Рябинин?
— Рябинин? — рассеянно переспросил Орсанов. И только после того, как он сам произнес эту фамилию, после того, как услышал звук собственного голоса, назвавшего эту фамилию, он понял, о ком именно спрашивает посетитель, и поражающий смысл происходящего дошел до его сознания. — Рябинин?.. Вам нужно Рябинина?
— Да, да, его. А что?
Невольно и бесцельно, просто в силу профессиональной привычки, Орсанов прикинул, кем может быть тот, кто стоял перед ним… Скорее всего, приезжий, из какого-то дальнего района области; колхозник или рабочий совхоза. В редакции, конечно, впервые.
Очевидно, он не читал вчерашней газеты. А если и читал, то не всю; четвертую полосу не видел. И очевидно, он не знал Рябинина в лицо, иначе бы ему бросился в глаза портрет, висящий за спиной Орсанова, на стене.
— Я из Киктева, — продолжал посетитель. — Работаю там на элеваторе. Приехал по поручению… С просьбой к товарищу Рябинину.
«Киктево? — пытался вспомнить Орсанов. — Поселок? Село?»
Приезжий говорил еще что-то, а Орсанов сделал шаг в сторону, — возможно, портрет и написанное под ним были плохо видны. И тогда посетитель перевел взгляд на стену… Текст под портретом был короткий, всего три строчки. Читая их, приезжий шевелил губами.
Потом они — ошеломленный посетитель и Орсанов — какое-то время стояли молча.
— А ведь я специально, с поручением. Аж из Киктева! Что же это, а?..
Он повернулся к лестнице. Ковровая дорожка, стекающая по ступеням, приглушала его шаги.
— Товарищ! — окликнул посетителя Орсанов. — Расскажите, что у вас! Я Орсанов, спецкор газеты.
Приезжий, задержавшись, растерянно и недоверчиво посмотрел наверх.
— Уж и не знаю. Нам-то он был нужен, мы с ним…
— Расскажите все-таки!
— Уж и не знаю… Посоветуюсь, как теперь. Пойду.
Конечно, он и не подумал, этот приехавший к Рябинину с каким-то делом из какого-то далекого Киктева человек, что сказал сейчас весьма обидные слова. И конечно, он еще вернется в редакцию. Просто его ошеломило случившееся: ехал к Рябинину, настроился говорить с ним, и вдруг это вывешенное на стене, на лестничной площадке, короткое, набранное крупным шрифтом извещение и портрет.
С каким-то листком бумаги в руках вышел из своего кабинета Лесько. Все — и то, как он шел по безлюдному коридору, и то, как он толкнул следующую за его кабинетом дверь, — было хорошо слышно. Редакция, казалось, замерла сегодня. Только в конце коридора, за клеенчатой дверью, глухо и отдаленно стучали пишущие машинки.