— На, подготовь срочно, — сказал Лесько с порога. — Это по статье Алеши. Бюро обкома будет слушать транспортный отдел.
Спешат именно сейчас опубликовать сообщение о мерах, принятых по статье Рябинина. Что ж, это правильно. Да, да, правильно. И хорошо, что сегодня напечатана страница писем читателей, подготовленная им. И хорошо, что в конце страницы сказано, что именно Рябинин подготовил ее. Ничего, что такие подробности обычно не сообщаются. Сейчас нужно.
«Да, да, нужно», — повторил Орсанов, волнуясь и находя в этом своем волнении размягчающее душу удовлетворение собой. Сделалось горячо глазам.
Настенные часы показывали четверть третьего. В три надо быть там, в клубе журналистов. Назначено на три… Идти еще рано. Сейчас там, наверное, мало народу, и можно столкнуться с Ниной. Лучше прийти около трех. Народу соберется достаточно: газетчики, типография… Но нельзя, чтобы Нина совсем не видела его. Она должна знать, что он пришел.
С верхнего этажа сбежал толстяк Неживой, фотограф. Бросил:
— Здорово!
Помчался дальше.
Орсанов спустился в вестибюль. Прошел было мимо двери в колонный, но затем вернулся: пожалуй, там, в колонном, лучше всего пересидеть оставшиеся тридцать — сорок минут.
Он сел на допотопный кожаный диван, стоящий у задней стены комнаты. Впереди, за несколькими рядами стульев, зеленело сукно несуразно большого стола. Полузашторенное окно роняло на стол свет тусклого осеннего дня.
Здесь неделю назад состоялось обсуждение рецензии. Да, ровно неделю назад. Памятная неделя! И в эту же неделю — письмо Нины.
Он приложил ладони к лицу, потер горячий лоб и глаза. Нина увиделась ему… Это было вот так, вот так — бледное лицо Нины, ее сияющие темной глубиной глаза — близко, совсем близко; а потом уже нет ни этого лица, ни этих глаз, — есть вся она, дрожащая решимостью, сделавшая стремительное движение к нему, вся она, юная, отчаянная, порывисто-смелая. И первая, да, да, первая, потому что никогда, никогда еще он не испытывал такой всепоглощающей радости…
Он вынул письмо. Угловатый, твердый почерк. Буквы остроконечные, крупные… Центральный почтамт, до востребования, Валентину Валентиновичу Орсанову.
Все за одну неделю.
Обсуждение рецензии, этот столь гениально удавшийся спектакль состоялся в пятницу. Да, в пятницу, ровно неделю назад. И тогда же, вечером, Рябинин. Надо же было встретиться именно с Рябининым. Ну бог с ним! Зато была на свете Нина. Они увиделись в субботу днем. Он говорил, говорил, говорил… Нина слушала его, как никогда, тихо.
А дальше было то воскресное утро.
Они с женой спали порознь, но в то утро она пришла к нему.
Потом он рассказал о рецензии, о собрании в колонном и постепенно разворошил свои горести и боли.
— Уеду! Пусть хватятся. Пусть попляшут,
Жена мгновенно переменилась. Другое лицо. Столь же вызывающе красивое, но совсем другое. Словно произошла смена масок.
— Послушай, милый мой пилигрим, не хватит ли? Чего ты ищешь? Ты что, хочешь, чтоб тебя возили по городу в карете, увитой цветами, а женщины дрались за право впрягаться в оглобли? Ты что, модный тенор или киноактер?
Она прошла к окну, босая, в длинной белой рубашке. Закурила.
— Ты знаешь, наши отношения я считаю идеальными: я ни в чем не связываю тебя, ты не связываешь меня. Но это совсем не значит, что ты мне безразличен. Тебе уже не двадцать, не тридцать. Почти сорок! Ты не переставая твердишь, что пора засесть за роман, что он у тебя весь продуман, весь в голове, завтра же надо начать. Сколько еще будет этих завтра? Где они, твои тома, твои эпопеи?
Она была права, конечно. Но оставаться с Волковым!
Зазвонил телефон. Он был за стенкой, в кабинете. Лариса всунула ноги в туфли и вышла.
Орсанов слышал, как она ответила кому-то:
— Сейчас.
Вернувшись, сказала:
— Тебя.
Никогда прежде Нина не звонила ему домой. Она сказала, что ждет его в сквере напротив его дома...
Она в стала навстречу ему со скамейки.
— Что случилось, Нина?
На бледных висках ее просвечивали прожилки. И рот, совсем детский, с пушком, серебрящимся возле губ, вздрагивающий, был бескровен..
— Я все обдумала. Если вы решите уехать, я уеду с вами, если решите не ехать, я все равно…
— Как? То есть как, Нина?
— Я решила. Я все обдумала и решила. Вы не ждали, да?
Он понял ее.
— Вы не ждали, да? Я все обдумала и пришла, видите? Я все обдумала и решила: теперь я стану вашей женой. Я пришла, видите?
Наверное, никогда еще в его голове за одно мгновение не проносилось столько мыслей, столько лиц, столько каких-то картин: жена и все сегодняшнее утро; Рябинин, что-то жестоко выговаривающий ему; Волков, Тучинский, заведующий сектором печати обкома партии и какое-то объяснение с ними; какой-то казенный зал, в котором ему, Орсанову, тоже приходится объяснять что-то…