не, пока не нашел родную угловато-темную фигуру. - Хорош орать, командир. - по-хозяйски развалившись на лавочке, Сашок припрятал под голову сумку. - Ты как, оклимался? - отодрав от куриной тушки солидный кус ноги, протянул остальное девочке. - Жрать еще не хочешь? Пивка бы! - Сашок, колись, ты чем юриста накормил? - Мила подозрительно принюхивалась к начинающей пованивать курице, - Этим? - Ну, ношпой, монелез у него. Сам сказал, усрался весь, - скинув обглоданные косточки под лавку, Сашок потянулся за следующей порцией. - в аптечке из машины, ее там много... - он рыгнул, поковырял в зубах, - белая такая и воняет. - Ну-ка, покажи, - внимательно осмотрев этикетку, Мила открыла крышку и высыпала на ладонь пару кругляшек, - Пиз-дец! Героин кажется. Это отдать надо. Бек с нас три шкуры сдерет... или с них со всех. Бедный Жора! усмехнувшись чему-то своему, она весело укусила потрепанное мясо. - Девять надо отдать, а одну мы потеряем, - она весело подмигнула Славе. Сейчас Мила больше всего была похожа ни детскую игрушку-зверушку или любимого, слегка отощавшего хомячка. Перекатывающиеся коричневые щечки со слегка лоснящейся от жира кожей оттенял легкий пушок, смешно встопорщенный солнечным светом. Поезд тащил и тащил вперед, а воздух - даже не воздух, а окружающий эфир - липко держался за землю. Было очень трудно прорываться сквозь вязкое прозрачное тело мирового эфира вслед за неповоротливым поездом. Слава попытался ущипнуть себя за ухо, но эфир сопротивлялся и ухо оставалось вне досягаемости. "Как на солнце перегрелся, - нечаянно вспомнилось детство, далекое-предалекое, в деревне у бабушки, - сейчас бы мороженного." От этой мысли сразу резануло в животе... - Тебе плохо? - Мила нежно провела рукой по его покрывшемуся потом лицу, - потерпи, это полуфабрикат. Если сразу не кинулся, будешь жить. Просто расслабься. От него дня два тащит, если жрать. Это не очищенный. Здорово тебя долбануло, мы почти приехали... - При?.. - Слава разглядывал непонятно откуда взявшихся людей, их было неприятно много. Сашок, оказывается, вовсе не развалился на пустой лавке, а сидел тихонько, зажатый в углу, между толстой теткой и тощим высохшим дядькой, и спал. Поезд натужно дернуло, пахнуло духотой, зноем и чем-то еще очень муторным, люди засуетились, пробираясь на выход. За окном проплыли театральные декорации - витой камень, ослепительно-белый гипс, круглая тумба с афишами - на фоне шелкового открыточного моря. Декорации двигались, словно обреченные фигурки в тире, и вдруг замерли. "Тир испортился," - понял Слава. Он с удивлением оглядывал сказочный город своей мечты: набережную с белыми кораблями, улицы, очерченные, как на детском рисунке, двухэтажными домами - брусчатка, цепи, музей Айвазовского, сплошные "Алые паруса" и Зурбаган. Цветные вывески - время нэпа, киоски, жалкие, временные строения под навесами, умирающие каждый вечер и каждое утро оживающие вновь, как насекомые неизвестной породы... И запах сосисок. Вот оно что! Как я сразу не понял!.. Недаром все так похоже на декорацию. Это все и есть декорация, настоящий только гипс, он дешевый, а вместо камней - картон, голимый картон! И стекло, наверное... Но стекло можно разбить. Разбить! РАЗБИТЬ!!! Вот она, чертовка, ублюдок африканский, кикимора: она меня заманила... Куда? ВНУТРЬ ОГРОМНОГО ХОТ-ДОГА! И сейчас будет жрать. Не на того напала, сука!.. Вместе с решением пришло спокойствие, Слава почти равнодушно ударил туда, откуда на него испуганно смотрели огромные темные глаза. - Ты что?! - не замечая потекшей из разбитого носа крови, Мила ощетинилась, вся готовая к отражению следующего удара. "У нее был нож!" Слава тупо уставился на зажатую в ее смуглой руке сосиску с хлебом: - Откуда у тебя деньги? Ты опять что-то украла? - его кулак, плохо собранный и мягкий, ударил наотмашь и не попал. Ноги окончательно подкосились, и Слава осел на бетонгный парапет соломенным мешком. - В голове моей опилки, да. Но ворчалки и сопилки... иногда... Да! - На-ка, лучше пивка попей! - Сашок поднес к трескающимся губам мокрое горлышко бутылки, - Попей-попей, полегчает... - Ты зачем детей бьешь? Детей бить нехорошо, некрасиво! - привалившись к грязному рюкзаку на раме, промямлил какой-то непонятный тип, похожий на жука-скарабея. Слава отметил, что пиво Сашок брал именно у него и что их, таких людей, много - гора сваленных вещей неприятно напоминала навозную кучу, увенчанную зачехленной гитарой. - Где же ты такую загорелую подхватил, да еще без паспорта? - нудил скрабей-навозник. - Да ладно, мужик, отцепись от человека, - сдунув с сосисок песок, Сашок протянул одну другу, - паспорт-фигаспорт.. Мы тут все родственники. А это наш старший брат. Ну, двоюродный. Тебе-то что? Каникулы у нас. Понял? Не торопясь, мужик-скарабей поднялся, стряхнул с задницы пыль и направился в сторону, где высокая тощая девица в нескладных очках утешала Милу. Важно обняв девушек за плечи, мужик заговорил с подошедшим милиционером. - Зря ты, - привалясь рядом и закуривая, сказал Сашок. - Баб, их конечно, бить надо. Но за дело, а не просто так. Проси теперь у ней прошенья! Тьфу, - он наигранно сплюнул. - Ты ее для этого спасал? Эй, ты че, ты опять отъехал, что ль?! Ты, это, держись. Еще час до катера. Смотри, не сдохни! Оставив Милу с высокой девушкой в тени на лавке, странный мужик подошел к кассе, заглянул внутрь и что-то спросил. Испытывая неловкое чувство раскаяния, Слава поднялся и, пошатываясь, побрел в тень, тяжело сел на скамейку рядом: - Мила, объясни мне, пожалуста, куда мы едем? - Куда едите вы, я не знаю, - верхняя разбитая губа ее дрожала, на глаза наворачивались слезы. Почему-то это было Славе приятно, он считал себя внутренне правым и был удовлетворен. - Куда я еду - дело мое! - она отвернулась. - Ты опять хамишь! Медленно развернувшись обратно, она попыталась выдержать внушительную паузу, но не смогла и закричала фальцетом, как голодная чайка: - Ты меня ударил!!! Опять ударил! Убирайся, я тебя ненавижу! - слезинка сама выскочила из глаза и побежала вниз по щеке на прикушенную нижнюю губу, выкаченную вперед. Прищурившись, она собиралась сказать что-нибудь необыкновенно гадкое, но не успела. - Меня? - опять, уже привычно, гудел в голове военный набат, ему понравилось ее бить, поэтому он сжал тонкие пальцы девочки, как тогда, в первый раз, и вывернул кисть. - Во что ты меня втравила?! Удара Слава не запомнил. Когда очнулся с заломанной за спину рукой, то был прислонен к дереву, росшему между кассой и чугунными палочками забора, отгораживавшего железнодорожные пути. Осознав зеленый электровоз на рельсах и того странного мужика-скарабея, который говорил, что детей бить нельзя, Слава попытался остановить вертящуюся каруселью вселенную... В целом он был с мужиком согласен: Милу бить точно нельзя, потому что она стояла сзади, за широкой спиной мужика и лупила по ней изо всех сил кулаками. - Пусти! Пусти его!! Пусти!!! Не смей его трогать! Ментов позову!!! Но мужик держал жестко: - Дело, ребята, конечно ваше, - еще раз ткнул слегка под ребра кулаком, - но мой вам добрый совет - вести себя тихо, прилично. Ну, ты как, понял? - Угу, - Слава помнил, что правильно ответить надо бы как-то по-другому, но сообразить, как будет правильно, все же не мог... Внимательнее присмотревшись к его лицу, мужик ласково ослабил хватку. - Парень, тебе сейчас светиться вообще не стоит, - потом обернулся и кивнул Миле. - Давно он такой? - Второй день. - И куда же вы, милая барышня, с этакой компанией отправляетесь? - ему приходилось поддерживать выскальзывавшего Славу плечом. - Нам вроде по-пути? - Не знаю. Отпустите его, пожалуйста. - Не могу - упадет. Мила подхватила разомлевшего вконец Славу с другой стороны: - Может на лавочку посадим? - кокетливо глянула на мужика, - Меня Милой зовут, а вас? - Милочка, скоро посадка. Катерок-то уж стоит, а ваш приятель еле ноги волочет. Кой черт его пивом поили? - Сашок в тонкостях не сечет. Вы не могли бы нам помочь? - Помогать вам папа с мамой должны. - Так мы ж сиротинушки! Может и ваши детки где-то пропадают.. Возьмите нам три билета, а? Два же детские... Мне в Планерское. Увидеть и умереть! Не вру, ей-богу! Мужик легко рассмеялся и пошел к зеленому ларьку кассы. - М-мм-мммму, - Славе сейчас было хорошо и свободно, солнце радовало глаз, в сердце огнем бушевало счастье. Хотелось сделать что-нибудь доброе, красивое, никогда ему не было так светло, как сейчас... - Ублюдок! - дернула локтем Мила, стараясь попасть ему под дых. - Милочка! Какая ты красивая и не мертвая совсем. Хорошо, что не мертвая. Они мертвые, знаешь, какие страшные все! - Знаю. Хоть раз ударишь - сам таким станешь! Я не шучу. Зарежу, - она серьезно нахмурилась, Слава не поверил. - Ты не сможешь. Если сразу не смогла, значит никогда не сможешь! - он зачем-то ухватил ее пушистый затылок и крепко поцеловал искусанные губы, зубки были крепко сжаты, но все равно... Мила вцепилась ему в лицо ногтями, Слава поймал ее руки и, шутя, стал, как ему показалось, нежно покусывать тонкие пальцы. Она закричала и, вырываясь, стукнула его головой о бетонный парапет... Определив свое место, солнце, наконец, бросило его на угловатые жесткие колени, маска лица смотрела перед собой прямо, не моргая. Сверху сыпались алмазными камушками брызги, и небо ходило ходуном, перекрываемое разворотами птиц, то приближающихся, то - наоборот: птицы были привязаны к лучам за шейки, лучи натягивались, и лица у птиц становились синие. Потом лучи резко сокращались, забирая кувыркающиеся птичьи тушки назад, в небеса. Визгливые их крики неприятно резали слух - потому просто, что тушки не должны кричать. - Мы все-таки туда едем? - пришлось повторять фразу несколько раз, прежде чем она кивнула. - Ты не боишься? - Боюсь, - кутаясь в нелепую куртку, она попыталась задранным воротником прикрыть шею. - Я всегда и всего боюсь. Пойдем внутрь, здесь так холодно, - кожа на животе, под крупной сеткой хламиды, была влажная и покрывалась маленькими пупырышками-мурашками, между которыми застряли случайные капли. Где-то хором лихо отпевали судьбу человека, у которого комиссар увел жену и коня, но внутри, в помещении, все было спокойно и тепло, даже душно. Здесь, в основном, сидели степенные отдыхающие со среднего возраста детьми, тихая публика, и все места оказались занятыми. Пришлось снова идти наружу. Вода внизу была зеленая - очень чистая и очень красивая, но совсем не приветливая: в глубине под внешней чистотой пряталась опасная муть, а в воздухе на уровне лица летали злые брызги. Брызги казались частью общего шума, поддержанного басом движка и струнной оркестровкой ветра; у самого борта стоял коренастый алкаш со сломанным носом, обняв за талию улыбчивого смуглого паренька, и радостно пел шевчуковскую "Осень". Паренек подпевал. Остальные тоже пели, но что-то другое, не про осень и уже не про комиссара: "Нас было двадцать восемь в танке, в живых остался я один..." Возле основной поющей тусовки притерся Сашок, по правую руку от него сквозь море и небо росли невнятные лысые горы, похожие на холмы. Катерок пробирался вдоль щели между миром сотворенной земли, зависшей в плоскости, и бессмысленно-пустым горизонтом, в бесконечной потенции имеющим другой иррациональный берег.