– Угу, к девчонкам, – ответили мальчишки.
– А еще на кого-нибудь вы обращали внимание?
– Угу, – ответили мальчишки, – но в основном на девчонок.
– Вы случайно не заметили мужчину с футляром от тромбона в руке?
– А какой он, этот футляр?
– Ну как же, – начал объяснять О'Брайен. – Футляр от тромбона.
Черный, кожаный. Длинный такой. Один конец пошире, вроде конуса.
– Не-ет! – протянули мальчишки. – Вы лучше спросите у Чарли.
– А где этот Чарли?
– Чарли работает в кондитерской. Эй, Чарли! Чарли, выйди-ка сюда на минутку!
– А Чарли что, музыкант? – спросил Мейер.
– Нет, но его сестра учится играть на пианино. Ей восемь лет.
– А самому Чарли сколько? – спросил Мейер скептически.
– О, сам он уже взрослый, – ответили мальчишки. – Ему шестнадцать.
Из кондитерской вышел Чарли, худощавый парнишка со стрижкой ежиком, в штанах цвета хаки и белой тенниске. Не торопясь, он приблизился к мальчишкам, стоявшим под фонарем, не сводя с двух детективов заинтересованного взгляда.
– Угу! – произнес он.
– Эти мужики хотят что-то у тебя спросить, – Угу! – Он произнес это не то как вопрос, не то как восклицание.
– Чарли, ты знаешь, как выглядит футляр от тромбона?
– Угу! – ответил он, и снова это прозвучало и как вопрос и восклицание вместе.
– Ты видел, чтобы кто-нибудь сходил с этих ступенек с ним в руках?
– С футляром от тромбона? – на этот раз это был чистый вопрос.
– Да, – подтвердил Мейер.
– Сегодня?
– Да.
– С этих ступенек?
– Да.
– Угу! – ответил он, причем восклицательная интонация тут же перешла в вопросительную.
– В какую сторону он направился?
– Откуда я знаю? – сказал Чарли.
– Но ведь ты его видел, не так ли?
– Угу! А что? Вам нужен тромбонист? Это обязательно должен быть тромбонист? А то моя младшая сестренка умеет играть на пианино.
– Подумай, Чарли. В какую сторону он пошел?
– Да кто такие вещи помнит? Что вы думаете, я следил за ним, что ли?
– Он сошел с этих ступенек?
– Угу!
– Он повернул направо или налево?
Чарли подумал с минуту.
– Не туда и не туда, – сказал он наконец. – Он пошел прямо.
– А потом куда?
– Не знаю.
– Он завернул за угол?
– Не знаю.
– Ты потерял его из виду, после того как он прошел мимо того угла?
– Я не знаю, прошел он мимо того угла или нет. Я не знаю, кто его потерял. Я, например, его и не искал. Да и кому он был нужен?
– И все-таки как ты думаешь, он прошел тот угол?
– Не знаю.
– Так ты считаешь, он не сворачивал за угол?
– Не знаю.
– А не мог он перейти улицу?
– Я вам говорю, я не знаю. – Он помолчал. – Слушайте, а что вы не спросите у хозяина гастрономической лавки на углу? Может, он его видел.
– Спасибо, сынок, – ответил Мейер, – мы так и сделаем.
– Извините, – проговорил Чарли. – А вам действительно нужен только тромбонист?
– Боюсь, что да.
– А то моя сестренка потрясно играет на пианино, ей-богу!
Мейер с грустью посмотрел на Чарли. Чарли передернул плечами.
– Да уж, бывает, некоторые просто зацикливаются на трубе, – сказал он, смирившись, и пошел назад в кондитерскую.
Мейер и О'Брайен пошли вверх по авеню.
– Ну? – спросил О'Брайен.
– Похоже, что это он. Кто знает? Может, нам повезет в гастрономической лавке.
Но в лавке им тоже не повезло. Мужчина за прилавком весь день обслуживал воскресных покупателей, да к тому же, хотя на нем и были очки с цилиндрическими стеклами, создавалось впечатление, что и в них он способен легко перепутать футляр для тромбона с банкою крабов.
Мейер и О'Брайен вышли на тротуар.
– Куда теперь?
Мейер покачал головой.
– Н-да, – произнес он, – этот район вдруг весь как будто разросся.
Глава 13
Бен Дарси лежал на спине под большим деревом. Сгущались сумерки, и только на закате небо было еще окрашено в пурпуровый цвет. В саду насекомые уже начинали выводить вечерние мелодии. Город, глядя в небо, приветствовал опускавшуюся ночь вздохом невольного сожаления: кончалось воскресенье, завтра – снова трудовой день. И во все его уголки, будь то район Айсолы с его величественными зданиями из стали и бетона, многолюдные переулки Калмз-Пойнта или окраины Риверхеда, наступавшяя ночь, казалось, приносила с собой умиротворение и покой, граничившие с усталой покорностью, Еще один день уходил в холод забвения. Вскоре взойдет луна, по небу рассыплются звезды, и все вокруг озарится огнями вспыхнувших фонарей и окон.
Бен Дарси, казалось, сам был частичкой этих умиротворявших сумерек.
Лежа на спине под большим кленом, который высоко поднимался над окружавшими его кустами, он был похож на путника, беспечно уснувшего летней ночью под деревом, на мечтателя, звездочета, юношу с соломинкой в зубах с картины художника-классика. С раскинутыми в стороны руками и закрытыми глазами, он, казалось, спал в мире с собой и вселенной.
Из темени его текла кровь. Быстро склонившись к нему, Карелла сразу же увидел рану и тут же ощупал вздутие под волосами. Рана была неглубокой и недлинной и почти не кровоточила. Находилась она надо лбом точно посередине головы, а шишка вокруг ссадины была величиной с грецкий орех. Стив Карелла шумно вздохнул. Он устал, очень устал. Ему не доставляло ни малейшего удовольствия гоняться за призраками.
"Уж лучше бы я стал профессиональным боксером, – подумал он. Пусть это и не очень-то чистый спорт, но в нем по крайней мере бой начинается по сигналу, правила установлены заранее, ринг четко очерчен, а противник – вот он, перед тобой, и ты твердо знаешь, что противник именно он, единственный человек, с которым нужно драться, единственный враг.
Что вообще, черт побери, заставляет людей идти работать в полицию? Мы имеем дело с убийством, – размышлял он, – а убийство почти всегда подготавливается в тайне, и наша работа обычно заключается не в том, чтобы предотвратить его, а в том, чтобы обнаружить убийцу после того, как оно уже произошло. Мы разыскиваем преступников, тех, кто стремится к разрушению, но от этого сами еще не становимся созидателями, потому что наша задача, по сути, негативна, а творчество никогда не бывает только актом отрицания.
Тедди, которая сидит сейчас там с ребенком под сердцем, творит безо всяких усилий, творит от природы, и то, что совершает она, больше всего, что совершу я за пятьдесят лет службы в полиции. Как вообще возникает у кого-то желание иметь дело с сукиным сыном, который подпиливает концы тяги в автомобиле, или убивает твоего соседа Бирнбаума, или раскраивает череп Дарси?
Почему человек решается посвятить большую часть своей жизни делу, которое непременно должно заставить его соприкасаться с преступниками?
Как может человек осознанно стремиться к тому, чтобы проникнуть в тайны извращенного сознания убийцы, понять мотивы его действий и вообще марать себе руки, копаясь в психологии этих омерзительных образчиков человеческой породы, которые день за днем, из года в год строем проходят через дежурную комнату полицейского участка?
А почему кто-то становится дворником?
Я сейчас тебе кое-что скажу, Стив, – продолжал он свой внутренний монолог. – Я скажу тебе, во-первых, что не очень-то пристало философствовать тому, кто чуть не завалил на школьных экзаменах почти все гуманитарные предметы.
Я скажу тебе, во-вторых, что человек вообще крайне редко располагает в жизни свободой выбора. Ты стал полицейским, потому что ты им стал, а чтобы яснее ответить себе на вопрос «почему», тебе пришлось бы провести не один час в кабинете психоаналитика, и даже после этого еще не факт, что ты бы все понял. И тем не менее ты остаешься полицейским – почему?
Потому что, не беря во внимание даже такую очевидную вещь, как необходимость кормить и одевать себя и жену, не беря во внимание те трудности, с которыми мне пришлось бы столкнуться, оставь я сейчас полицейский участок и начни искать в моем возрасте другую работу, – а ведь я уже далеко не мальчик, – не беря все это во внимание, я бы все равно остался в полиции, ибо я хочу быть полицейским. И не потому, что кто-то непременно должен разгребать грязь. Может быть, ее и вообще не надо разгребать. Может быть, цивилизация двигалась бы вперед ничуть не медленнее, если бы на свете не было ни дворников, ни полицейских.