С тем и явился я к тёте Оле в её однокомнатную, с коммунальным комфортом, квартиру. Ландышевые букетики вязала она. На самодельные веники, которыми некогда промышляла, давно уже не было спроса, зато цветы шли нарасхват. Это было сезонной прибавкой к пенсии и зарплате. Да–да, зарплате, которую она получает, кстати, и по сей день, потому что и по сей день работает мусоросъемщицей — здесь же, в своём доме. Куда ей столько, удивитесь вы, — одной, да ещё с её барачной непритязательностью! Я знаю её тридцать лет, и все тридцать лет она ходит в одной и той же хламиде (такое, во всяком случае, ощущение), а сидящей за столом — с гостями ли, с семьёй — мне лично видеть её не доводилось. Все что‑то делает — торопливая серая мышка. На ходу сунет в рот не доеденное детьми или внуками (не пропадать же добру!), и снова за работу. Так — тридцать лет. Словом, самой ничего не нужно, но дети! Но внуки! Без малого год сидел Славик, и могла ли допустить она, чтобы его дети хоть в чем‑то нуждались!
Я навестил её с тайной надеждой разыскать Ладана как раз на исходе этого года (Славику два дали, но половину скостили за дисциплину и доблестный труд). Начал издалека. О золотых, естественно, руках и золотом сердце её покойного мужа, о мягком характере, который и сыграл с ним такую злую шутку, о природной доброте… Короче, лил, не скупясь, бальзам на все ещё кровоточащие, полагал я, вдовьи раны, только, оказывается, не так, совсем не так кровоточили они.
«Добренький! Для кого же это? — А большие, коричневые, в жилах и узлах руки продолжали проворно вязать зелено–белые букетики. — Для детей? Для жены? Хоть бы раз поинтересовался: каково тебе, Оленька, на трёх работах? Да ещё веники. Да дом… Звать‑то Оленькой звал, добрый, но пусть бы лучше злым был, чем сидел вот здесь, — быстро постучала она рукой по шее. — До войны человеком был, а с фронта пришёл… Чего я видел там! Чего натерпелся! А мы не видели тут. Мы не натерпелись. Как сыр в масле катались, пока воевал, — да? Из картофельной кожуры оладьи пекли… Да мы, что ли, одни! Все! Но все, как мужики повозвращались («У кого повозвращались, конечно», — уточнила, не минула), —разогнули спину, а Оленька? Была солдаткой, солдаткой и осталась. При живом‑то муже! Цветочки все таскал — добренький, а подумал, в чем они у меня в школу пойдут? Гармошку Славику купил, а Славику не гармошка нужна была — глаз отцовский. Да хорошего ремня почаще. Тогда бы, глядишь, дома был сейчас».
Я не помню, чтобы кто‑нибудь называл тётю Олю доброй. Не слыхал… Грешно, конечно, думать об этом, но умрет она, и поминки по ней — предугадываю я — будут куда тише и скучней, чем по её непутёвому мужу.
Знаете, кого напоминает мне Славикина мать? Зинаиду… Хотя внешне, разумеется, ничего общего. Одна — серая мышь, всю жизнь прокрутившаяся в делах и заботах, а другую вижу в широкополой белой мягкой шляпе, зеркальных очках и по–цыгански ярком сарафане, обнажающем едва ли не до пояса шоколадную спину. По Витте вышагивает. Рядом — молоденький Гришка в гимнастёрке, с глупейшей улыбкой на лице, но его можно понять, потому что когда идёшь с женщиной, на которую глазеет, обомлев, весь город, то есть от чего потерять рассудок.
Он и потерял его… На красоту клюнул, как заочный избранник Хромоножки, псковский солдатик Володя, — на утонченность и незаурядность девушки из Светополя.
Лично я с псковским солдатиком не говорил ни разу, лишь видел мельком да прочёл его письма, уступая настояниям Хромоножки. Но с ним Зинаида имела беседу. Тет–а-тет.
Что же сказал ей Володя? А то, что ему очень нравится Светополь. И что Жанна — замечательная девушка. И что он был очень рад познакомиться с нею. И… «Не надо, — прервала его Зинаида. — Я знаю, какая она девушка. Ты не играй с ней, понял?» — «Как не играй?» — засмеялся он и заморгал глазами от сильного непонимания. «Обыкновенно, — спокойно ответила она, губу покусала, глянула на него сбоку. — Не для игр она, понял? Сломается».
Жанна узнала об этом разговоре. Не от Зинаиды, конечно — от него: пожаловался! И когда демобилизованный солдатик укатил восвояси, подарив шоколадку на прощание, Хромоножка, с беспечной улыбкой проводившая его на вокзал и помахавшая вслед ему этой самой шоколадкой, в тот же вечер дала Зинаиде бой. «Кто тебя за язык тянул! Дура безмозглая! Неуч! «Корова» через «а» пишешь», — на что Зинаида — без раздражения и обиды: «Ну–ну, девушка».