Бабушка не могла позволить себе такой роскоши. К земле её привязывал тощий пострел, которого надо было накормить и одеть, да ещё хотя бы раз в неделю дать рублишко на мороженое. Из каких шишей? И тогда бабушка совершила подвиг. Претенциозная и избалованная, кичливо вспоминающая на каждом шагу о своём начальственном супруге, причём с годами его должность и его вес в загадочной для меня довоенной жизни непостижимо росли, она стала продавать чужие обноски. Видел бы Вячеслав!
Процесс реализации вещей (назовём это так) состоял из двух, казалось бы, противоположных операций. Первая: назначение цены. Кто бы что бы ни принёс, она никогда не называла цену сама. Бросит цепкий, но быстрый, вроде бы небрежный взгляд (ни в коем случае нельзя было рассматривать вещь долго да ещё с уважительным вниманием, ибо это сразу же подымало её стоимость в глазах хозяина), отвернётся и как бы мимоходом, отрывая, скажем, листок календаря:
— Сколько же вы хотите за неё?
Слегка обескураженный хозяин разводил руками.
— Да не знаю… Я в этом деле… Сколько, вы считаете, могут дать? У вас опыт, Вероника Потаповна.
Напрасно! Не поймать было бабушку на эту простенькую удочку. Беспрестанно перемещаясь по комнате и делая что‑то (и это, само собой, ещё больше умаляло ценность вещи), бросала безапелляционным тоном:
— Товар ваш — ваша и цена.
— Ну, хотя бы приблизительно, — взмаливался клиент, боясь продешевить.
Бабушка подымала гирьку часов.
— Не знаю. Ваш товар — ваша цена.
Делать нечего. Приходилось называть цифру, и тотчас следовала реакция:
— Ну что вы! Кто даст столько! Их полно вон.
— Как же полно? — лепетала интеллигентная хозяйка вещи. — Мне из Ленинграда привезли.
Да хоть из Сингапура! Ответ у бабушки был один:
— Всем из Ленинграда привозят. (Или из Сингапура).
— Но у неё такая подкладка…
— У всех такая подкладка. — И, подойдя к дивану, поправляла вышитые крестиком подушки, а на вещь даже не смотрела. Будто её уже не существовало на свете.
— Так сколько же, вы считаете? — с робостью.
Тут бабушка ещё раз трогала вещь и называла цену.
— Да вы что! — ужасалась гостья. — Мне ведь за неё… — И начинался торг.
Такова была первая операция. А вторая? Эта уже совершалась на «толчке», и бабушка выступала не в качестве посредника, который беспристрастно информирует о конъюнктуре рынка, а полноправной хозяйкой.
— Из Ленинграда привезли, — говорила она, набивая цену. — И поДкладка… Вы на подкладку посмотрите.
— Обыкновенная подкладка, — сопротивлялся покупатель. — Мне за двести предлагали.
— Вот и купите за двести. Купите–купите.
В тридцатиградусную жару, под прямыми и беспощадными солнечными лучами, в давке и сутолоке, с согнутыми в локтях руками, на которых тяжело висели чужие шмотки, простаивала на больных ногах старая женщина три, четыре, пять часов кряду, чтобы её внук был сыт и одет не хуже других. Потом приходила домой, сваливалась и, не шевелясь, допоздна лежала с влажным полотенцем на голове.
Но если ей удавалось выгодно и быстро продать что‑то и кроме оговорённых десяти процентов в кармане у неё оставалось ещё кое‑что, то она была в прекрасном расположении духа. Тогда мне «перепадала шарышка». Мороженое. Бутылка лимонада. А то и шоколадный батончик с крыловским сюжетом на обёртке.
В общем, это уже была роскошь. В отличие от мальчишек, которые родились на три–четыре года раньше меня, я не помню голода, но как же признателен я за эти маленькие праздники моего детства! Мои дети лишены их. Я не знаю ничего, что вызвало бы у моей восьмилетней дочери такую же радость, как у меня двенадцатикопеечная ириска, коричневая, с гофрированной поверхностью, которую покупали мы за медяки в кондитерском киоске.