Валентина Потаповна вообще была скора на руку. Сколько раз при всех отвешивала оплеуху Дмитрию Филипповичу за то только, что он позволял себе выпить за столом лишнюю рюмку. Он не бунтовал. Поводил блестящими и даже, казалось мне, довольными глазами, обескураженно руками разводил: дескать, не удался номер.
Я не склонён оправдывать драчливость Валентины Потаповны, но вместе с тем разделяю её насторожённое отношение к «лишней рюмке». Вы ещё увидите поднабравшегося Дмитрия Филипповича, когда он, реализовав‑таки с Александрой Сергеевной груши, слишком бурно отметит это событие. Но это будет завтра, а сегодня Красная площадь, бой курантов, торжественный церемониал смены Почётного караула, при виде которого по щекам обеих сестёр покатились слезы… Памятники Долгорукому и Пушкину, Маяковскому, от которого Валентина Потаповна демонстративно отвернулась, ну и, конечно, метро, куда как было не спуститься!
Перед эскалатором все четверо замешкались. Первой ступила на бегущую ленту Александра Сергеевна, потом Валентина Потаповна, только не ступила, а запрыгнула, как коза. Дмитрий Филиппович занёс ногу и некоторое время держал её так, примериваясь, но ступеньки появлялись и уползали, появлялись и уползали…
Хуже всех пришлось Веронике Потаповне. Не надеясь на свои больные ноги, она крепко взялась за поручень и — о ужас! — почувствовала, что её тянет за руку вниз. Ещё секунда, и быть беде, но кто‑то из пассажиров подхватил её под руку. Больше они в метро не ездили…
В знаменитом Елисеевском магазине, где в тридцать втором году Вероника Потаповна покупала с мужем «заливные орехи» (я слышал об этих орехах едва ли не с пелёнок; бабушка была ещё той сластёной!), в Елисеевском гастрономе под развесистой гирляндой огней (Вероника Потаповна громко вздохнула: все та же!) Дмитрия Филипповича ждал удар. Он увидел… Он увидел… О боже, что увидел он! Ни чудовищная люстра, ни разукрашенный потолок, ни батарея поразительных бутылок, которых он отродясь не видывал, ничто не в силах было отвлечь его внимание! Груши! Он увидел груши. Они лежали в вазе, одна к одной, без единого пятнышка и стоили… Дмитрий Филиппович, оттискивая ворчащих покупателей и наступая на ноги, приблизился вплотную. Сомнений не было: они стоили один рубль двадцать копеек.
В шоке пребывал он, и напрасно. Ни в какое сравнение не шли эти импортные груши с нашими светопольскими — ни по своим вкусовым качествам, ни по внешнему виду. Елисеевские были светло–зелёными, скучными, а наши лакированно алели хотя бы одним бочком, и когда на другой день Дмитрий Филиппович аккуратно выложил их этими румяными бочками в стройную пирамиду, то редко какой покупатель проходил мимо, не приценившись.
— Три с полтиной, — негромко отвечал хозяин. А отвесив полкило или килограмм, понимал вдруг, какие это чудесные груши, и самоуправно вздувал цену до четырех рублей.
Самоуправно — значит, не посоветовавшись с Александрой Сергеевной, которая стояла рядом, но по своей глухоте не слышала его интимных переговоров с покупателями. Будь её воля, пустила бы по трояку, но компаньон стоял твёрдо.
Сестры на рынок не пошли, дабы не компрометировать себя. Это бабушкино слово — компрометировать, она столько раз повторяла его мне, и, кстати, применительно к рынку тоже.
Как, видимо, у большинства горожан, у нас после войны был свой крохотный огородик. Сейчас на том месте высятся девятиэтажные дома, а тогда простирался пустырь, засаженный картошкой, кукурузой и подсолнухами. Кукуруза и подсолнухи, впрочем, играли подсобную роль. Они были своеобразной межой, которая разделяла длинные и узкие участки. Ещё тут рос укроп. Никто не сеял его, он рос сам по себе, оставшись, надо думать, с довоенных времён.
Не мне первому пришло в голову продавать его на рынке. Идея зародилась у Вадьки Коня, и он успешно осуществил её, я же был всего–навсего эпигоном. Не очень, правда, удачливым. А если честно, неудачливым совсем.
Рвали мы укроп накануне, потом по крутой и узкой тёмной деревянной лестнице пробирались на чердак, где сушилось белье и пахло трухлявым деревом, на цыпочках по балкам прокрадывались к слуховому окну и тут при свете заходящего солнца, которое едва пробивалось сквозь крону старой шелковицы, вязали пучки. А утром на рынок.