Но самое важное впереди: когда чужой опустится‑таки на крышу. Особнячком держится он, осматривается и чистит крылышки. Они все чистят их после полёта, но гость, мнится голубятнику, делает это как‑то особенно, не к отдыху готовясь, а к новому полёту.
Как сманить его с крыши? Лучше всего предоставить это времени. Начинает смеркаться, свои один за одним слетают к будке, и заодно с ними может слететь чужой. А может и не слететь. Может до утра остаться на крыше (в темноте голубь видит плохо и вряд ли отправится на рискованные поиски дома), и тогда с восходом солнца надо снова быть на посту.
Тётя Валя приходила в отчаяние. Неограниченную власть, казалось, имела она над мужем, но голубятню словно очертили волшебным кругом, переступить который она не могла.
Моя бабушка вздохами сочувствовала ей, а если честно сказать, подначивала.
— Язву себе наживёт, — сулила она. — Или чахотку. Вон как дыхает.
Это тоже наше словечко — «дыхать». Кашлять — означает оно. Дмитрий Филиппович действительно «дыхал», давясь и отворачиваясь, в рукав сунув рот, дабы лающими звуками не спугнуть с мокрой крыши чужого. Моросил дождь, холодный ветер срывал с акаций последние золотые монетки, а нахохлившаяся птица, красавица (все чужие — красавцы), сидела себе в отрешённой неподвижности. Все средства были испробованы. Сыпался корм, и свои тотчас же слетали, некоторые прямо на землю, минуя шест и будку, хотя обычно голубь предпочитает опускаться постепенно: с крыши — на шест, с шеста — на будку и лишь потом на землю; осторожная бестия! Подбрасывались на крышу супруги, по очереди несущие на яйцах свою многодневную вахту. Естественно, они сразу же возвращались, но одни. Чужой сидел, как истукан. Это была ценная птица, из породы «монахов», белоснежная, с хохолком на загривке. Хозяин, рябой Климов с Больничного переулка, выкупил его на другое утро за двадцать пять тогдашних рублей — цена неслыханная. Но Дмитрий Филиппович поплатился за этого чужого ещё дороже.
Продрогший и промокший, голодный (даже не заглянул в дом после работы), ни на минутку не покидал он боевого поста. Валентина Потаповна вынесла ему зонт, но он испуганно зашикал на неё. С ума, что ли, сошла? Зонт! Лучше уж просто прогнать «монаха»… Недоговорив, стал давиться кашлем, мокрой рукой махнул — не мешай! Она крепко зажмурилась. Ни слова не вымолвив больше, ушла с нелепым черным зонтом в руке, а он, уже простуженный, остался под холодным дождём, и вместе с ним мок на крыше «монах». Кто кого? Три или четыре птицы сидели на голубятне, время от времени поглядывая на прикрытый косяк. Дмитрий Филиппович умышленно не пускал их домой, ибо какой же чужой слетит на пустую будку?
Терпение человека победило — «монах» слетел. Не сразу, не с первой попытки — уже почти сев на голубятню, раздумал и вернулся на крышу, но потом все‑таки слетел. Дмитрий Филиппович дал ему осмотреться. Дождь не переставал, падали мокрые листья. Снова вышла закутанная в платок Валентина Потаповна, но Дмитрий Филиппович сделал страшные глаза, на голубятню показал — здесь! — и она, так и не проронив ни слова, удалилась. Он же, пятясь, стал осторожными шагами обходить будку. Сзади подкрался. Потянул было верёвку, но тут налетел кашель, однако Дмитрий Филиппович, стиснув зубы, руку к животу прижав, подавил его. Ниже, ниже опускался косяк, и вот вход свободен.
Первыми, конечно, нырнули туда свои. А «монах» остался. Даже мокрый, он представлял собой величественное зрелище. Бел, строен, на высоких лапах и с гордо сидящей маленькой головкой. Мыслимо ли упустить такого?
Дмитрий Филиппович взял палку. Она была тонкой и длинной, гибкой, специально приспособленной для того, что он собирался делать.
С величайшей осторожностью стал он подталкивать чужого к косяку. Тот чистил перья и, кажется, не замечал трогающего его постороннего предмета. Однако подвинулся, уступая, и ещё немного, пока не оказался на самом краешке. Косяк ждал его, и ждал Дмитрий Филиппович, не только кашлять — дышать переставший, ждал я, прижавшись носом к вспотевшему оконному стеклу, ждала дома, не находя себе места, Валентина Потаповна.
Палка снова коснулась голубя, но он досадливо отмахнулся от неё белым крылом. Дядя Дима замер. Ни в коем случае нельзя было форсировать событий. Малейший нажим, и чужак перепорхнёт на шест, а то и на крышу, и тогда начинай все сначала.
Терпеливо дал он ему успокоиться и снова подтолкнул, и снова «монах» отмахнулся крылом. Лишь на третий раз соизволил перескочить на косяк. Но и это ещё было не все. Многое, очень многое, но не все, ибо, когда птица на вершине косяка, как захлопнешь его? Изо всех сил сдерживал Дмитрий Филиппович кашель. А чужой между тем опять стал охорашиваться. Щеголь, он не желал являться в гости в неприглядном виде.