Изнутри доносилось гортанное воркование. Птицы устраивались на ночлег, им было тепло и уютно в своих деревянных ячейках–гнёздышках, а здесь без конца что‑то капало сверху и неприятно обдувало со всех сторон. «Монах» не выдержал. Дрогнуло маленькое птичье сердце перед соблазном пусть чужого, но крова; раз, другой, третий переступили породистые лапы, спускаясь по решётке вниз, и тут косяк захлопнулся. Ура! Ликующий Дмитрий Филиппович не знал, что это был последний «чужак» в его жизни.
До конца дней своих будет он помнить его. Вспомнит и в то раннее калиновское утро, когда Валентина Потаповна, обеспокоенная тишиной возле себя, не обнаружит его на кровати. Не про себя — вслух вспомнит, ибо рядом будет слушатель, который поймёт и оценит.
Некоторое время поднявшийся ни свет ни заря Дмитрий Филиппович молча наблюдал, как молоденький кривоносый владелец голубятни задаёт корм, как воду наливает в высокую тяжелую посудину («Опытный!» — с удовольствием, хотя и не без ревности оценит Дмитрий Филиппович: посудину мелкую птица, сев на край, наклоняет, и вода выливается), как уверенно держит одной рукой космача, а другой веером раздвигает крыло. Старый голубятник невольно вытягивает шею и видит, шагнув, что несколько маховых перьев отсутствует. Вместо них лезут молодые, но раньше, чем месяца через два, ему не взлететь.
— Чужой? — кивнув, с пониманием спрашивает Дмитрий Филиппович.
Юнец поворачивает к нему свой кривой нос. Не разумеет… Может, в здешних краях «чужих» не называют «чужими»? Иначе как‑нибудь?
Никак, отвечает мальчишка. Не принято у них. Город маленький, голубятников раз–два и обчёлся, что же ловить друг у дружки? А этого он на рынке купил в областном городе. Решил нелётным подержать.
— Лучше связывать, — негромко советует старый голубятник молодому. — Пяток перьев в каждом крыле, и никуда не денется.
Молодой опускает «веер», а затем медленно растягивает вновь.
— Переклевать может нитку. А перо что? Перо вырастет. Обновление, — грамотно говорит он.
Дмитрий Филиппович уважительно слушает, хотя понимает, конечно, что его опыт ни в какое сравнение не идёт с опытом молодого калиновца. Осторожно подымает руку, очень осторожно, затем неуловимо быстрое движение с лёгким обманом, и розовый клюв в его оценивающих пальцах. Юный голубятник смотрит на него с уважением. Не каждый сумеет поймать клюв с первой попытки, да ещё когда в чужих руках птица. Дмитрий Филиппович горд, что удалось, что не забыла рука и глаз не подвёл, но виду не подаёт.
— Харо–ош, — произносит он. — Харо–ош! Не паровал ещё?
И завязывается, и неспешно течёт обстоятельнейший разговор. Старого голубятника слегка знобит после вчерашнего купания, но какие же это пустяки по сравнению с подарком, что уготовила ему судьба! Не просто побеседовать с молодым коллегой, а и кое в чем наставить его… Как, например, проще и надёжней сохранить чистоту породы. Как научить молодняк находить дом. Предупредить кровопролитие, которое неминуемо, если новую птицу не примут хозяева… И так далее. Упомянул Дмитрий Филиппович и о знаменитом «монахе», однако о том, какую трагическую роль сыграл этот чужак в его многолетней карьере голубятника, говорить не стал.
По сути дела, карьера на нем и кончилась. Уже к вечеру следующего дня Дмитрий Филиппович слёг с воспалением лёгких, а ещё через день все голуби были проданы оптом вместе с будкой двум пацанам, которых привёл рябой Климов, хозяин рокового «монаха».
Валентина Потаповна сделала этот шаг в отчаянии. Её напугали врачи, нашедшие, что её муж предрасположен к лёгочным заболеваниям. Подзуживала и сестра, моя бабушка, твердившая, что он сведёт себя в могилу, да и что это за жизнь, когда по три раза приходится подогревать обед, а режим есть режим (за несоблюдение этого правила мне доставалось крепко). И Валентина Потаповна решилась. Что будет, то будет…
Болел Дмитрий Филиппович долго и тяжело, и, наверное, за это время она как‑то подготовила его к свершившемуся. И все‑таки мне трудно представить выражение его лица, когда впервые после болезни он вышел во двор и не увидел там своей голубятни. Шест остался, шест и перекладина на нем, а голубятни не было.
Моя бабушка утверждала, что Дмитрий Филиппович не проронил ни слова. Стоял и смотрел. Стоял и смотрел… По–видимому, уже тогда в его глазах появилось то тупое, почти животное недоумение, которое после я долго замечал в его взгляде.
Я употребил здесь слово «животное», но оно ни в коей мере не бросает тень на потрясённого Дмитрия Филипповича. Попробую объяснить.