Римма с неудовольствием отодвинула её руку, а самой подумалось, что именно в профиль к Павлу будет сидеть она в машине. Оставшись одна, взяла было зеркало, которое давала утром женщине с мясокомбинатовской брошкой, но помедлила, усмехнулась и убрала его в стол.
Павел довёз её до тюрьмы — теперь её именовали следственным изолятором — и, пообещав вернуться минут через сорок, поехал за Наташей.
Разговора не получилось. Качманов по–прежнему стоял на своём: к Иванюку зашёл случайно, повздорили из‑за ерунды — теперь уже не вспомнить, — и вот все так кончилось.
— Из‑за ерунды покалечили человека?
— Я не собирался калечить.
А ручищи — во, такими и убить недолго.
— Но все же какие‑то были причины.
— Он слишком много говорил.
— Что он говорил? — быстро спросила Римма.
На сейфе у зарешеченного окна стоял кактус. Качманов не спускал с него взгляда. Силой и прямотой дышало его крупное лицо.
— Не помню. Я же говорил вам, что подробностей не помню.
— Но суд все равно попытается восстановить их. Без этого невозможно определить меру вины.
Губы Качманова приоткрылись, — словно примериваясь, сперва мысленно произнёс вопрос и лишь потом повторил его вслух:
— Зачем? Я ведь признаю свою вину.
— Этого недостаточно. Признание подсудимым своей вины не есть ещё её доказательство. В судебной практике сколько угодно случаев, когда люди оговаривают себя.
С простодушным недоумением посмотрел он на адвоката.
— Зачем они это делают?
Римма бегло улыбнулась — не наивности Качманова, а другому, доброму, что уловила в его словах.
— Причины разные. Например, из‑за боязни скомпрометировать кого‑то.
Тотчас замкнулось его лицо.
— Меня это не касается. Я ничего не боюсь.
— Я это поняла, — сказала Римма. — Познакомившись с вами, я поняла, что во флоте служат люди смелые. Немного горячие, может быть, но это скорей достоинство, чем недостаток.
— Во флоте тоже дряни много.
— Почему — тоже?
Качманов усмехнулся. На слове ловите? Что ж, ловите. Сказал:
— Потому что её всюду полно.
За стеной, в комнате дежурного, играло радио — что-то весёленькое, из оперетты. В другой тюрьме, пожалуй, странно было б услышать эту легкомысленную музыку, но в заведении, где командовал Мироненко, она не резала слух. Чистота, стены выбелены, в служебных помещениях — горшки с простенькими комнатными цветами. «Я ведь хохол, — объяснял Мироненко. — Люблю, чтоб порядок был. Як в хате».
Римма вздохнула.
— Вы мне не верите, Качманов, — сказала она. — Жаль! Я ведь ваш защитник. А защищать мне вас будет трудно, поскольку многого я не знаю. Если вы считаете, что какие‑то факты или какие‑то имена я не должна оглашать в суде — ваше право запретить мне. Но знать я должна. Вы ведь понимаете, что я здесь не из‑за праздного любопытства.
Он слушал, не перебивая. А может быть, и не слушал. Она решилась:
— Прямо отсюда я отправляюсь на Московскую к Людмиле Малютиной.
Качманов не шелохнулся. Римма села поудобнее. Сколько бы ни продлилось молчание, первой она не нарушит его. Хотелось курить, но она никогда не делала этого в присутствии клиента.
— Откуда вам известно это имя?
По губам её скользнула улыбка.
— Я ведь тоже умею хранить чужие тайны. — Но не место и не время пикироваться сейчас. — Впрочем, —сказала она, — в данном случае я никому никаких обещаний не давала. Да и тайны тут нет. Нынче утром у меня был ваш отец. Он назвал имя этой девушки, сказал, что до армии вы встречались, а потом, кажется, у неё были какие‑то отношения с Иванюком. Какие — он не знает. Но о вашей девушке…
— Она не моя девушка! — перебил Качманов.
Римма, выждав паузу, закончила спокойно:
— Он очень хорошо говорил об этой девушке.
— Меня не интересует это.
Таким ершистым она ещё не видела его.
— Скажите, Виктор, — она впервые назвала его по имени. — Вы раскаиваетесь в том, что произошло?
Ноздри его затрепетали. Он уточнил с вызовом:
— Что вы имеете в виду? — И это развеяло последние сомнения Риммы относительно причастности Малютиной к делу Качманова.
— В том, что произошло у вас с Иванюком. — А тоном дала понять, что не представляет себе, как иначе можно истолковать её вопрос.
— Нет, — проговорил он. — Я не жалею, что начистил ему морду.
— В обвинительном заключении это классифицируется как умышленное телесное повреждение.
— Телесные повреждения я не собирался наносить.
— А что собирались? Начистить, как вы выражаетесь, морду и отпустить с миром?