Он колдовал над газовой плитой.
— Тебе помочь?
Стряпающего Павла напоминал он — тот тоже весь опасливо напрягался у плиты, словно вот–вот взорвётся она.
— Спасибо. Уже все.
— Не надо назначать свидание на субботу.
Он смотрел на неё не понимая.
— Почему?
Римма вспомнила вдруг, что он младше её на целый год.
— В будни легче попасть в предприятие общественного питания.
Но он не подхватил шутки.
— Я хотел видеть тебя.
— Для чего? — усмехнулась Римма. — Чтобы проконсультироваться относительно своего дела?
Он отрицательно покачал головой:
— Нет. С моим делом все ясно. Я отлетал своё.
— В прошлый раз ты даже не заикнулся об этом.
— В прошлый раз я вёл себя как свинья…
— Довольно! — резко перебила она. — Ты уже покаялся, хватит. Слишком упорное копание в прошлом мешает настоящему.
— Как так?
Её позабавила серьёзность, с какой он воспринял её доморощенный афоризм.
— Так вот. Сгорит твоё мясо, например.
Спохватившись, он принялся неуклюже переворачивать куски. Римма наблюдала за ним со скептической улыбкой. В детстве он был полным, холеным мальчиком, — кто бы мог предположить, что из него вымахает такой дядя!
— В юриспруденции, — сказала она, — $1 — существует понятие аффекта. Если преступление совершенно под воздействием тяжелых личных переживаний, это расценивается как обстоятельство, смягчающее вину. Статья тридцать восьмая. Неприятности на работе тоже относятся сюда. Так что перестань казнить себя — у тебя есть оправдание.
Но он оставался глух к её иронии — воспринимал все буквально.
— Человек всегда обязан оставаться человеком, что бы ни стряслось у него. Никакие неприятности не оправдывают свинства.
— Сильно сказано, — похвалила Римма. — Жаль, у тебя нет юридического образования: из тебя вышел бы отличный обвинитель.
— Я не собираюсь никого обвинять.
Римма шагнула к плите, чтобы убавить газ.
— Кроме себя? — спросила она.
— И себя тоже. Терпеть не могу людей, которые покаянно бьют себя в грудь, а потом опять делают пакости. Надо вести себя по–человечески. Всегда. Даже когда тебе очень трудно. Ты это умеешь, я знаю.
Римма смерила его взглядом.
— С чего ты взял, что мне трудно?
Он забормотал было: «Ты неправильно поняла меня, я…» — но она перебила его:
— Начнём с того, что меня никто не лишал работы. Несмотря на все дефекты зрения. Уже хотя бы потому твоя аналогия неуместна.
— Ты напрасно рассердилась.
— Я? — удивилась Римма. — С чего ты взял, милый? Просто я возбуждена твоим вином. Кстати, поэтому ты и не пьёшь, чтобы вести себя достойно? Невзирая на все беды, как ты выразился.
С удовольствием видела она, что его задевают и её слова, и тон, каким она высекает их.
— Последнее время я много пил.
— О! Теперь, значит, решил завязать.
Он помолчал и признался:
— Да.
— Один из пунктов нравственного возрождения. Не пить. Не курить… Хотя ты и раньше не курил?
— Нет. Римма…
Но она не унималась:
— Быть корректным с женщинами. Не есть мяса. Это тоже входит в твою программу? — Он обиженно молчал. Она усмехнулась и выключила газ. — Судя по тому, что антрекота два, последний пункт ты решил игнорировать. — Бросила, направляясь к двери: — Можешь нести, готово.
Сев на своё место, закурила. Он включил свет.
— Потуши, — приказала она. — У меня болят глаза.
Он послушно щелкнул выключателем. Пока они препирались в кухне, плёнка кончилась, освобождённая катушка бешено вращалась. Сменив кассету, он вернулся к столу.
— Я понимаю, почему ты так разговариваешь со мной. Ты права. Я даже боялся, что ты не придёшь сегодня. —Он подвинул ей нож. — Мне было бы плохо тогда.
— Почему же?
Он поднял на неё глаза.
— Я всегда очень уважал тебя, Римма. Очень. Ещё в детстве. Помнишь, мы ходили на водохранилище? Тогда ты была единственной в бараке, кто осмелился прыгнуть с вышки. Я сразу влюбился в тебя. Не как мальчик в девочку — как в товарища. Ты была примером для меня, я даже походке твоей подражал. А как на женщину я никогда не смотрел на тебя, честное слово! Поэтому мне все так дико, что произошло в среду. Я понял, что, если не возьму себя в руки, мне хана. Если уж я до такого опустился…
— Ты никогда не будешь летать, — перебила Римма. — Тебя это тревожит?
Более жестоких слов у неё не было.
— Как тебе объяснить? — миролюбиво проговорил он. — Когда я летал, я был равнодушен к небу. Сам даже поражался: куда все детские восторги подевались? Ну летишь себе и летишь, чего тут особенного? За приборами следишь, землю слушаешь… Привык, в общем. А когда понял, что не подымусь больше, все опять как у пацана.