Иванов Борис Иванович
До свидания, товарищи !
Борис Иванов
До свидания, товарищи!
Повесть
Борис Иванович Иванов родился в 1928 году в Ленинграде. Пережил блокадную зиму 1941-1942 годов. Закончил ремесленное училище. Работал токарем, буровым мастером в геологической партии. После службы в армии закончил отделение журналистики ЛГУ. Работал в районной, заводской и вузовских газетах. В 1965 году выпустил книгу рассказов "Дверь остается открытой". В 1968 году за авторство коллективного письма с протестом против суда над А. Гинзбургом, Ю. Галансковым и другими правозащитниками исключен из КПСС и уволен с работы. Был матросом, оператором котельной, сторожем. С 1976 года - издатель самиздата: журнала "Часы" (до 1990 г. вышло 80 номеров), сатирического журнала "Красный щедринец" (1986-1990) и общественно-политического "Демократия и мы" (1987-1990). Инициатор создания первого в стране товарищества неофициальных литераторов - Клуба-81 (1981-1988). Позднее - организатор ряда конференций и семинаров, посвященных проблемам истории ленинградской неподцензурной литературы; составитель (совместно с В. Долининым) сборника "Самиздат" (1993), автор (совместно с Б. Рогинским) "Истории ленинградской неподцензурной литературы: 1950-1980 годы", автор проектов литературной энциклопедии "Самиздат Ленинграда" (2003) и трехтомной серии "Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период), 1960-1980 годы" (2002, 2003). Постоянный член комитета литературной премии Андрея Белого. Прозаические произведения и статьи публиковались в сам- и тамиздате, в журналах "Звезда" и "Нева".
1
Девятого июля 1941 года летчик Павел Чугунов возвращался в свою часть. Пять дней назад он вылетел на связном У-2 с аэродрома - теперь до него оставалось минут двадцать лета - с заданием доставить кипу оперативных карт для войск, ведущих бои на пересечении границ Украины и Белоруссии. А там последовали другие задания, уже армейского и корпусного командования, и только сегодня, вывезя какого-то важного военачальника на тыловой аэродром, он возвращался в свой полк. Он знал, что немецкие "мессера" шныряют и в этих местах, но был уверен, что его приключения на сегодняшний день закончились, можно не вертеть по сторонам головой, - и расслабился. Впервые с начала войны с таким беспристрастным любопытством летчик смотрел вниз на уходящие назад поля, на рощицы, оконтуренные длинными тенями, на паровозик, влекущий состав почти в одном с ним направлении. Неправдоподобной обычностью веяло от равнины. Склонный к язвительности, когда ему предлагают принять желаемое за действительное, он не верил благодушию наступающего вечера; этот мирный пейзаж ему казался наивной маскировкой наступившего на земле хаоса. И паровозик, думал он, наверно, следует не туда, куда нужно, и везет не то, что надо было бы, да и машинист не знает и не может узнать, что в этот момент делается и что нужно делать.
Признаки наступающего хаоса Чугунов почувствовал уже на заволжском аэродроме, где в спешном порядке формировались авиационные части и группы, раздергивали прибывающих летчиков, экипажи, эскадрильи, самолеты, командный состав, специалистов. И слово появилось - "переориентировка", что означало: одно дело бросай и берись за другое, потом "переориентировка" требовала опять бросать начатое и ждать нового распоряжения. Одни по каждому поводу куда-то бежали выспрашивать, советовать, предлагать свои услуги, другие отказывались вникать в эту унижающую кадровых военных суету и беспорядок и терпеливо ждали. Каждый день небо стояло знойным белесым столбом. Перед обедом в недалеком старом пруду кипело от загорелых тел, прибойные волнишки все подходы к воде сделали скользкими. Вечерами к КПП подходили бабы с черникой и малиной, в казарме шипел патефон с томными танго, вдоль кое-как обозначенного в одну проволоку аэродрома в сумерках возникали пары и исчезали. Чугунов удивлялся тому отрешенному счастливому выражению, с которым за полночь возвращались ухажеры. Укладывались, ворочались, засыпали. Он же потерял сон, слушал тишину до устали, как будто оставался единственным сторожем в ночи. Он ловил себя на том, что наслаждается наполняющим его до предела большим ожиданием, и прощал себе эту слабость, за которую он заплатит когда-нибудь сполна. Ему хотелось кому-то сказать: ВСЕ БУДЕТ ХОРОШО, стараясь очистить внутренний голос от самоутешения. Это удавалось, и он засыпал.
Примерившихся уже к службе на Баренцевом море, где требовались экипажи для морской разведки, их вдруг в составе одной эскадрильи СБ перебросили сюда - в край маленьких русских городков, названий которых он никогда не слышал, где им предстояло провести слетку, дождаться остальных эскадрилий и затем вступить в бой уже в составе полнокровного бомбардировочного полка. Не успели обосноваться, получить зенитное прикрытие, вырыть капониры и довести состав до штатного, - попали под безнаказанную бомбежку. А на следующий день - еще чернели на аэродроме пятна выгоревшей травы и белели заплаты кое-как присыпанных гравием воронок - он получил задание определить линию соприкосновения наших отступающих войск с противником, - вылетел на самолете, единственном оставшемся в исправности. Ясно, командование полка и начальство выше хотело вырваться из унижающего бездействия. Одно то, что самолет нужно было к полету готовить, давать задание, а потом ждать возвращения разведчика, - уже это должно было вернуть людям, оставшимся после налета без машин, без запаса горючего, если не оптимизм, то, по крайней мере, ощущение своей реальности. Это был его первый боевой вылет, если, конечно, не считать военных действий на Халхин-Голе. И считать, в самом деле, не стоило. Там была нормальная война: ты мог проиграть бой сегодня и выиграть завтра и послезавтра. Теперь война пошла ненормальная. По тому остервенению, с каким пара "мессершмидтов" набросилась на тихоходный СБ, еще не успевший набрать высоту, было ясно, его присутствие в воздухе выглядело в глазах немцев дерзостью и глупостью,- они отказывали русским в праве летать в собственном небе. Сейчас Чугунов все случившееся помнил, как фильм с наполовину вырезанными кадрами. То видит, как лохматится обшивка плоскостей, распоротая пулеметными очередями, то слышит крики штурмана: "Командир! Командир!"- он хотел и не успевал предупредить Чугунова о новой атаке истребителей. Набегающая земля, неуклюжая тяжесть самолета, придавливающая все неотвратимее к земле, и какие-то чудом найденные проблески управления, которым удивлялся, и свой собственный крик, снисходительный и злой: "Бейте! Бейте! Суки!" - это врагам, расстреливающим бомбардировщик то справа, то слева. Стрелки приборов- одни уперлись в "нуль", другие мотались по шкалам, как будто пытались ускользнуть от своей судьбы. Совсем не запомнил посадку, прыжок на картофельное поле и сразу белый бездымный столб пламени с угрожающим гулом над бедной "эсбушкой".
Что он мог сказать о штурмане, который выбросился с парашютом и был расстрелян врагами в воздухе, и о стрелке Васильеве, который не принадлежал к его экипажу, - свой был послан на станцию разгружать боеприпасы?.. Разве что чувствовал по вибрации фюзеляжа, как он отчаянно отстреливался, пока за это немцы его не наказали. Тело Чугунова и на земле еще помнило дрожь металла, как если бы Васильев жил и стрелял в том месте неба, которое недавно пересекла обреченная машина. Но Чугунов есть Чугунов. Возвращаясь в часть поездом местного сообщения, благо, аэродром находился возле станции, он все же нашел в столь быстро закончившемся полете два положительных момента. Первый относился к нему самому - на этот счет он сильно не распространялся, хотя бы из чувства суеверия, - управление самолетом сохранил, самолет посадил. Доверился бы ему штурман, остался бы на борту, возможно, сидел бы с ним рядом на вагонной скамейке. Второй -Вася Васильев. Вася не сбил, но мог сбить ганса, мог проучить этих наглецов, ведь шли на рожон, как на тряпичный "рукав". А могло получиться по-другому...