В момент разговора он чувствовал себя репортером, ведущим передачу с места исторических событий. Родина и его мать, армия и его дивизия, он и его штабная команда - все представлялось М. сплоченным и совершенным во всех своих частях и звеньях. Он отправил себя спать, чтобы встретить новый день со свежими силами, зная, что его не станут будить без особой необходимости.
Обрисовав в начале главы исходную диспозицию немецких и русских частей накануне наступления на Смоленск, генерал М. продолжал: "Я не мог предвидеть всех последствий выполнения моего плана. Предложив его, я имел в виду лишь внесение коррективы, которая позволит более эффективно использовать наши силы, прежде всего - оперативные возможности моей танковой дивизии. В случае успеха русские, изготовившиеся оборонять рубеж на реке севернее, окажутся в заведомо проигрышном положении...". И далее: "Русские, нужно отдать им должное, кое-чему уже научились. Они не стали защищать занятые позиции, как делали это прежде, послушно выполняя неизменную директиву политического руководства: "Стоять насмерть!", обрекавшую целые армии на окружение, уничтожение и плен, они начали отход немедленно, как только моя дивизия начала переправу и оказалась у них на открытом фланге. Но это их не спасло лишь немногие части выскользнули из наших клещей. Дорога на Смоленск была открыта".
Главу генерал М. закончил упоминанием о тех дискуссиях, которые развернулись в ставке сразу после взятия Смоленска, разделив ее участников на два лагеря. "Мне говорили, что при дискуссии на самом высоком уровне: наступать всеми силами на Москву, как планировалось ранее, или ударить во фланг южной группировки русских армий и свернуть их фронт вплоть до Черного моря, - вспоминался мой маневр. Его успех был одним из важных аргументов в пользу второго варианта. В сущности, это была дискуссия о том, какая стратегия - "большого кулака" или "растопыренных пальцев" - обещает нам наибольшие стратегические дивиденды. Генерал Б. настаивал на незамедлительном наступлении на Москву, он утверждал, что в войне с Россией важен не захват территорий, как в войнах европейских, а выигрыш во времени. Больше всего русские нуждаются в замедлении нашего наступления на столицу, что позволит им сохранить централизованное управление страной и, следовательно, подтянуть к Москве резервы и организовать ее оборону.
Я ни прямо, ни косвенно не принимал участия в упомянутых обсуждениях. Но вскоре ощутил изменение в отношении командующего ко мне, - оно стало подчеркнуто официальным, как будто я принимал участие в интриге, помешавшей Б. еще до холодов нанести удар по Москве. Как человек, отдавший вермахту всю свою жизнь, могу лишь заметить: в выполнении любого приказа - как того, в разработке которого я принимал непосредственное участие, так и того, который мог мне казаться недостаточно продуманным или даже ошибочным, я прилагал полную меру своего опыта и настойчивости для его успеха".
9
Учитель Фролов с кладовщиком колхоза "Красный пахарь" Яськовым и Витюхой - Витюха парень холостой и инвалидный, глух на одно ухо - вышли из деревни и отправились к реке. Вышли не сразу, после многих гаданий: с чего это поднялась пальба на реке, через которую, они знали, немцы еще ночью ладили переправу. Учитель, который остался в деревне неспроста - имел специальное партийное задание, - упрямо нажимал: наши подошли и громят фашистов. Витюха ничего не предполагал, его томило любопытство - посмотреть на этих немцев хотя бы издалека, неужто люди могут быть такими, какими их рисуют на плакатах и в газетах. Яськов не доверял самой натуре учителя за его многоглаголие, как сказал бы дьякон Кирилл, у которого в приходской школе кладовщик когда-то учился грамоте и счету.
По тропинке, протоптанной вдоль берега реки рыболовами, шли, останавливаясь при каждом постороннем звуке. До переправы осталось уже немного, когда увидели в ольшанике перевернутый упавший самолет. Заросли уже выпрямились, покой и тишина создавали впечатление, будто лежал аэроплан здесь вечно, только над моторами клубился горячий воздух. Витюха прошептал, что в самолете может быть оружие.
Первым увидели стрелка. Он повис вниз головой из люка, белые пальцы касались травы. Потом разглядели штурмана - то, что от него осталось. Не притрагиваясь к машине, ее обошли, - и не знали, идти ли дальше или что-то нужно сделать здесь. Яськов покашлял, посмотрел на небо и сказал, что пойдет в деревню за лопатами и лошадью - летчиков нужно предать земле. И тут же заметили третьего. Фонарь над кабиной был сплющен, но в глубине ее было видно еще одно тело в черном комбинезоне. В деревню послали Витюху, чему парень был рад, как он мог помогать здесь, если боялся даже прикоснуться к мертвецам, хотя бы и своим.
Первым сняли с самолета стрелка - положили в сторону на траву, затем то, что осталось от штурмана. С третьим было труднее - до него нужно было сперва добраться. Яськов потянул летчика за комбинезон - и сразу отшатнулся: живой!
- Не выдумывай, Степан.
- Живой, я тебе говорю. От покойников по'том не пахнет.
С Чугуновым провозились долго, чтобы его достать, ломали и гнули все, что можно. Когда наконец потащили наружу, летчик издал звук.
- Слышишь, - торжествующе заметил кладовщик, - стонет! Как живого человека бросить! Хуже грехов не бывает... А он как-никак целый!
Лицо летчика разглядели, когда положили рядом со штурманом и стрелком. Глаза пилота были закрыты, лоб, скулы, подбородок - все поднялось сине-багровой опухолью. Дышал ртом, в уголках рта шевелилась кровавая пенка. Кровь сочилась и через вспоротый острым сапог. Когда с телегой вернулся Витюха, было решено: учитель отправится с живым летчиком в Ремнево, а мертвых Яськов с Витюхой похоронят на деревенском кладбище.
Учитель погнал лошадь в Ремнево, потому что там был сельсовет и стояли части. По дороге несколько раз останавливался, всматривался в словно сведенное судорогой лицо пилота, пытался окликнуть: "Товарищ Чугунов! Товарищ Чугунов!.." - фамилию летчика учитель узнал по документам, найденным в планшетке пилота. Ни звука, ни движения, человек мелко и быстро дышал, значит, еще жив.
В Ремнево Фролов въехал уже при темноте. Через село шли и шли отступающие части. "Не отставай!", "Шире шаг!"- единственные команды, которые сопровождали марш рот, шагающих плотными колоннами. У домов редкие фигуры старух и подростков. Пахло холодной пылью. Фролов понял, что его, казалось бы, несложная задача - передать раненого летчика военным, неисполнима. На него просто не обращали внимания. Исполнялось какое-то более значительное и не терпящее ни секунды замедления дело. За стеклами редких перегруженных автомашин те же напряженные и отрешенные лица. По краю дороги двинулся вперед. Около сельсовета увидел две машины и фигуры командиров. Уже не веря в пользу своего обращения, подступился к человеку с двумя ромбами в петлице, так и не припомнив, какое звание эти знаки означают.
- Что вам?- повернулся к нему комдив.
- Летчик... У меня в телеге раненый летчик.
- Какой летчик? - нахмурился комдив. - Почему не мобилизованы?
Фролов приблизился к комдиву, в ухо шепотом проговорил:
- Товарищ командир, никто - никто не должен знать... я оставлен здесь с особым заданием... А летчик... это знаменитый летчик. Его сбили рядом с нашей деревней.