Кстати, сейчас, когда Россия умирает, когда ее вновь захватили единоверцы Троцкого, просто необходима диктатура, но русских, а не «русскоязычных», и честных, неподкупных патриотов. Как говорил Блок: «Для управления Россией требуются люди верующие, умные и честные».
Потом раздвинули другой занавес — «железный», и начался бум: на экраны вышли зарубежные фильмы, на выставках появился Пикассо и польские авангардисты, приехал Ив Монтан, Москву заполонила фестивальная молодежь; одно за другим возникали кафе, где открыто играли джаз, танцевали рок-н-ролл и буги-вуги. Тогда, в конце пятидесятых — начале шестидесятых годов по столице прокатился океанский вал, всколыхнувший молодежь — она истосковалась по свободе, и теперь повсюду разгорались жаркие споры. Это был прорыв в новый мир, мы нашли то, что искали, видели то, что хотели видеть. События тех лет уже далеко от нас, но мы их помним отлично.
Вожди всполошились — как бы не расшатали всю систему, и вскоре вновь опустили занавес. Старые мухоморы! Им пораскинуть бы мозгами, дать молодежи возможность выпустить пар, и скоро стало бы ясно — и у западников ерунды хватает; во всяком случае авангард осточертел бы гораздо быстрее, чем кондовый «соцреализм», а главное, лучшая, мыслящая часть молодежи не приняла бы многие западные стандарты и разные ничтожные цели, вроде обогащения (даже сейчас, когда приходиться думать о выживании, немало парней и девчонок, для которых богатство не предел мечтаний). Ну, а все стоящее, качественное у западников надо было перенять, это пошло бы только на пользу.
И следовало преобразовать пионерию и комсомол в молодежные организации по типу бойскаутов, «зеленых», «антиглобалистов» (у этих последних вполне привлекательный лозунг: «Не дадим всему миру превратиться в одну потребительскую Америку! Сохраним разность культур!» В самом деле, не могут разные страны жить по одним правилам, глобализм уничтожит особенность народов). Следовало на госслужбу выдвигать людей не по преданности партии, а по умственным способностям. И поменьше пичкать людей идеологией, а побольше дать им самостоятельности.
А всех, кто рвался на Запад, надо было выпустить (истинно русские не уехали бы; как ни вспомнить великого патриота Чайковского, который презирал всех эмигрантов: «…меня глубоко возмущают те господа, которые с каким-то сладострастием ругают все русское и могут, не испытывая ни малейшего сожаления, прожить всю жизнь за границей, на том основании, что в России удобств и комфорта меньше. Люди эти ненавистны мне, они топчут в грязи то, что для меня несказанно дорого и свято».
И Пушкин говорил, что «никогда ни за что не хотел бы поменять Отечество». Видимо, не зря Андерсен считал Россию «жемчужиной всех государств Европы». И не случайно, лучшие из «инакомыслящих» — те, кто «метили в коммунизм, а попали в Россию» (Максимов, Синявский, Зиновьев) впоследствии пожалели о своей деятельности. А так что получилось? Оставшиеся диссиденты (разумеется, все «богоизбранные») при поддержке американцев стали изнутри разрушать страну, претворять в жизнь план Даллеса — «разлагать, развращать, растлевать советскую молодежь». Все запретное, даже третьесортное, стало вызывать повышенный интерес, дурацкий ажиотаж (сборник «Метрополь», «Бульдозерная выставка»). Короче, на сцену опять вылезли старые персонажи; выставки прикрыли, в кафе запретили играть «музыку загнивающего Запада», в газетах появились статьи о «тунеядцах». Так все повернулось, хоть лопни, так.
Но новые веяния уже были неостановимы: под контролем комсомола, но все же играли джаз и полулегально устраивались выставки авангардистов, на вечерах поэзии читались левые стихи, из-за «кордона» провозились пластинки и «запрещенная» литература. Перед нами еще долго маячили вожди, дубоватые идолы, но мы оставались самими собой.
Кстати, в те годы среди моих приятелей художников и литераторов было немало диссидентов, но уже тогда я догадывался, что, по сути, их искусство разрушительное (позднее заметил, что оно еще и антирусское. Поэт Б. Авсарагов говорил: «Все диссиденты с червоточиной»). Эти мои приятели с радостью встретили разгром страны и, после наших жутких споров, стало ясно — мы никогда не договоримся, у нас разные взгляды на жизнь вообще; я презираю все, что они превозносят, и люблю все, что они ненавидят. А ненавидят они не только коммунистов, но и нашу страну в целом, потому я и не принимаю то, что они делают. В оценке литературных произведений и всего искусства следует руководствоваться словами Пушкина — «Нет истины там, где нет любви». Это должно быть законом. Четким законом. Попутно замечу — когда власть захватили «демократы», большинство этих моих приятелей укатили за границу, с оставшимися я порвал всякие отношения.