Тем горше влачиться в своюночлежку, где лишь лилипутычасов водяных засекутприход «Гулливера»:к кому ты —для скучных секундне важно – в семью,или в мертвую зыбь за семьюпечатями. Дуешь и дуешьна свечку —губа до десны сожжена.Но вспомнишь,что можешь махнуть из окна,и как-нибудь переночуешь.
«Я, кажется, действительно, сдаю…»
Я, кажется, действительно, сдаю,хотя не часто в этом признаюсь.Я по утрам себя не узнаю,и отраженья в зеркале боюсь.
Я завтрашнего дня так долго ждал,что не заметил, как прошли года,и я устал, как устает металл,как устают и камень, и вода,
не взятые природой на учет:тот, что лежит, и та, что не течет.
«Здесь, где было нам так хорошо, – зима…»
Здесь, где было нам так хорошо, – зима.Море забытые вещи выбрасывает на пляж.Тихо. В пейзаж не просачивается чума:холодно, да и немного народу. Наш
холм, на котором мы отдыхали, на месте. Виддальних вершин не изменился. Снег,нежно подчеркивая голубизну, горит.Божье око в небе парит. Из всех
мест на земле мне осталась одна странагорькой полыни и голых холмов, чей свет,ежевечерне скатывающийся наберег, не ненавидит вслед.
В этом краю за две тысячи с лишним верстот сумасшедшего дома до гор, где живут мечты,я тебя жду терпеливо, как верный песчас возвращенья хозяйки. Ты
не огорчайся упрямством. До грустных глаз,слившихся с тусклой тропой на краю земли,вряд ли когда-нибудь сможет дойти «…у насвсе уже было». Тем более, здесь, вдали,
звезды сверкают не так, как в окне. Лунабудит меня, если я притворюсь, что сплюв скалах у берега. Будто я ей волна,непревзойденная повторять: «Люблю».
«Учитель! Я дорос до Ваших слов…»
И. Бродскому
Учитель! Я дорос до Ваших слов.И пусть я не был сызмальства ревнивцем,я в срамоте моих пустых угловсебя сегодня чувствую счастливцем.
Я помню давний благовест тепла:на Невском март играет образами,часы звонят – одну шестую зламы, расставаясь, наспех делим с Вами.
Сейчас у нас зимы апофеоз:закрыли небо жалюзями тучи,как Самиздат, кусается мороз,и рвет сосуды диссидентство ртути.
И там, где обрывается стежоктрамвая, что сошел когда-то с круга,кружит инакомыслящий снежокприветом от ученика и друга.
Ода грусти
Вечные – очередные сборы:миг, когда в спешке заносишь спорыгрусти на новое место. Вещи?Вряд ли. Их хватит на то, чтоб лечь ичай вскипятить – никакой помехи.Все это проще купить, хоть в Меккевозле холма… А с романом Кафкиможно прийтись и к вагонной лавке.
Впрочем, похоже, он нас застукал:самый укромный и темный уголв городе первым узнал о нервнойвыходке, что, как полет консервнойкрышки над мертвым ансамблем зданий,входит все чаще в обряд скитанийополоумевших ног по лишнимулицам, видимым лишь Всевышним.
Я не пойму, что ему нужнее:если бы мир был к себе нежнее,я бы не исчезал в туманах,производя на бегу в карманахпереполохи, и те же ночина полустанках, как волку волчьиягоды, мне бы не снились, ибо —не доскитаться до стен Магриба.
Также терзает простое сходствотонкой поэзии и сиротства,светлой фантастики и потери.Так, что, когда подступаешь к двери,перед порогом невольно медлишь,видя в нем некий забытый фетиш,нервно считая во мгле ступенив обществе собственной грустной тени.
В общем, увы, дорогой мечтатель:жизнь – арифметика, знаменатель —быдло, а ты, по всему, числитель, —так что тебя еще ждет обительв небе, где ты, как птенец под мягкимтеплым и нежным крылом, двоякимвдруг осознаешь свой грустный жребий.Шелест страниц, словно крыльев в небе, —это твой пропуск, двойник твой, этонеистребимая суть поэта.
Часть II
«Здесь, где волны, омывающие дурдом…»
Здесь, где волны, омывающие дурдом,разбиваются с воплями о кордонпараллелепипедов и кубов,наподобие соляных столбов,стерегущих мою тоску,я скучаю по голоскудевочки с голубым бантом,что просвечивает сквозь содомпамяти, где процесс,обратный гниению листьев, безнее невозможен, где на ветруколышатся лишь объявления, что я умру.