Вновь, словно ветерок меня ласкает,горячим солнцем волосы пыля,в краю, где раскаленными соскамиприльнула к небу голая земля.
Где, до краев насытив фосфор линий,уходит солнце, прячась в валуны,где в бухте море гусеницей синейскользит на берег по руке луны.
И, очарован образом минутным,покуда боль терзает мой висок,я так слова ловлю в потоке мутном,как будто мою золотой песок.
«О, как прекрасны глаза полуночных вестниц!..»
Юнне Мориц
О, как прекрасны глаза полуночных вестниц!А хлеб насущный, конечно, иное дело.Не возражаешь – проедешь в метро, и месяцтошнит ублюдками каждую клетку тела.
Ах, дорогая, любимая Юнна Мориц!Как жаль, что раю немыслимо жить без ада,и нет на свете профессии «стихотворец»,а есть и днем одеваться во что-то надо.
Сидишь и нижешь устало слова на строчки.И на душе опозоренно и отвратно.Не усидишь в однокомнатной «одиночке»,а выйдешь в город – брезгливость влечет обратно.
О, моя леди, мой метр, мой кумир, мой ангел!Зачем Вы мне не сказали, что я бездарен?Теперь бы я не высасывал кровь из ранки,а застрелился и жил бы себе, как барин.
Во всем генезис, и у отвращенья тожесвое развитие, как у тритона в луже,а жить и, как змее, вылезать из кожи,не получается – видно, она поуже.
Что я пишу здесь – для Вас, вероятно, страннои раздражает, как некое коромысло,когда к началу еще возвращаться рано,а подбираться к концу не имеет смысла.
«И снова, Господи, один…»
И снова, Господи, одинза всех усталых,всех шизофреников и ин —теллектуалов,
которым Дьявол запустилпод сердце коготь —молюсь о том, чтоб ты простилнам гнев и похоть.
Чтобы, касаясь нас перстом,не помнил, Боже,как мы трезвонили о том,чей грош дороже,
и как мы тратили слова,как за рулеткой,и как тянулись к ним сперва,как за монеткой.
И вот теперь мы, не спеша,чеканим строчку,лишь, когда светится душасквозь оболочку,
и я покаялся в грехах,не без сомнений,надеясь вымолить в стихахлимит прощений.
Прости нас, Господи, ты ждална всех дорогахвсех, чей возвышенный хоралувяз в пороках,
кто, словно уличный уродс зеленой рванью,кому-то дарит кислород,а дышит дрянью.
«Благословенно незнание…»
Благословенно незнание,когда не ведаешь зла,и что такое изгнаниене понял еще, и длятебя не очень-то острыекамни пока, дружок,и глупо себя наверстывать,как февральский снежок.
И, видимо, стоит томиказлоба тупых невежд,когда стоишь возле холмикадетских своих надежд,не переживших скупостисолнечного луча,и пролетарской глупостивешателей сплеча.
Так что, пока покатитсягрустная голова,пускай печатает матрицаогненные слова,в которых горят дзержинские,ленины и т. д.и прочие рыла свинские,пропущенные Корде,
поскольку и для пропавшегодевственного листа,и о любви мечтавшегомученика-ХристаГорькая моя ненавистьлучше наверняка,чем прописная стенописьрусского языка.
«Из теневой стороны угла…»
Из теневой стороны углаглядя тоскливо, как два ослатщатся друг другу сломать башкуза лучший способ набить кишку,как невидимка в своем рванье,словно подкидыш в чужой семье,я от рожденья ищу секрет,как всех ублюдков свести на нет.
Впрочем, поскольку всесильный Богсам этой тайны узнать не смог,я рад тому, что хоть есть межа,и, по своей стороне кружа,я, как ненужная жизни тварь,лишь переписываю словарь,в мудрой компании сонных совпереставляя порядок слов.
И забавляет меня игра:как светлячок на конце перабуквы выводит в кромешной мглеи отключается, как релевремени, если идет к утрув том промежутке, когда Петрунужно отречься, спасая хвост,чтобы, как все, подойти под ГОСТ.
Так пролетают за годом годв смысле забот, где укрыться отжалкой природы царей, царицс кружками Эсмарха вместо лиц —так от ночей почернев, как блэк,с Музой вдвоем коротая век,преображаясь умом в Фому,я начинаю любить тюрьму.