«Здесь, где прячется Сет Аларм…»
Здесь, где прячется Сет Аларм,придавая пикантный шармбеспорядку больных вещей,наподобье святых мощей,обнажив голубой матрац,самой страшною из заразспит поэзия детским сном,принакрывшись дневным рядном.
Так прекрасны ее черты,что соперничать только тыможешь с нею и то, покане сощурились облака.Но как только ночная мгладоползет до ее угла,все, чем равен червяк богам,я бросаю к ее ногам
потому, что в худом тряпье,луговин и канав репье,она тем пред тобой берет,что в Бутырки за мной пойдет,что в последний прощальный часне опустит печальных глаз,и у той гробовой доскине отпустит моей руки.
И пока мой бумажный хламне присвоил российский хам,разделяя мои пути,о, возлюбленная, простипротоплазмой, душой, корой,что для Музы ночной порой,соблазнившись ее венком,я краду у тебя тайком.
«На выставки, в кино, на бл. ки…»
На выставки, в кино, на бл. киспешит толпа: вик-энд и без оглядкидомой лишь я бегу, посторонясь.Как прежде зол, но больше опечален,все думая: как Чацкого Молчалинтак вразумил психушкою, что связьдвух наших судеб стала символична?Мне страшно, что привычка жить опричново мне укоренится. Мой мирок,хотя и не мещанский, узок:помятый чайник, словари да Муза,которых навещает ветерок,снежинки выдувающий из флейтына темный путь моей узкоколейки,в конвое рифм тоскующей, покая, сделав вид, что позабыл столицу,пишу тайком письмо, через границусемейству Чацких в форме дневникапереправляя с грустью. Раздвоеньевращает шатуны. А настроеньеусугубляет долгая зиманад местом, где отвергнутый Россиейеще один больной «шизофренией»приобретает «Горе от ума».
«Когда дятел стучит…»
Когда дятел стучит,в лесу каждый молчит.И всякий улепетнет,едва околыш мелькнет.Никто не знает, что ест,а держит в страхе весь лес.Стукнет разок в глуши —и сухари суши.
«Когда менты глядят из всех углов…»
Когда менты глядят из всех углов,и невозможно доверять помойке,и развожу костер из лишних слов,оставшихся, как мусор после стройки.
Я часто занят этим колдовством,которое не нравится корзине,что любит заниматься воровством,как бы нештатно состоя в дружине.
Ведь рифма так порою заведет,что не найдешь обратную дорогу.Мы презираем мусоропровод,а он на нас доносит понемногу.
И в час, когда шмоляет дробовик,мне из-за туч прицеливаясь в ухо,как вкусный борщ, пылает черновик —да зря его вынюхивает сука.
«Как на заре тупа…»
Как на заре тупавозле метро толпа.Как она прет в загон,как она чтит закон:«Без содроганья бейвсех, кто тебя слабей».
Падают в турникетстолбиками монетстершиеся ключис признаками мочи.Проще открыть засовкончиками носов.
Иже на небесех,кто мне дарует всех!Знаешь ли Ты о том,как почернел мой дом,как по ночам тоскасмотрит в зрачок глазка?
Или в теченье днявидишь ли Ты меня,как я бегу во мглепо сволочной земле,падая и смеясь,ненавистью давясь.
«Вчера проводил я последнюю птицу…»
Вчера проводил я последнюю птицу.И как только стало ее не видать,то боль перешла незаметно границу,когда еще можно терпеть и молчать.
И, как в сурдокамере, вдруг прозвучало,шагая с трудом через падаль и страх,той горькой, нечаянной славы начало,что жгут по ночам в казематных печах.
И я, обратясь непосредственно к Богу,просил его дать мне отваги идти,и самую жуткую выбрать дорогу,когда еще можно ее обойти.
И так как у нас, безусловно, не ново,когда вырывают кому-то язык,дать силы сказать мне последнее словоклыками в багровый чекистский кадык.
«В парке, где липы, практикующие дзен…»
В парке, где липы, практикующие дзен,лижут лиловые сумерки, как ежевичный джем,я восстанавливаю перпендикуляр,доказывающий, что Земля – не шар.
Ветви будто свисают с век,льдисты и припорошены, и снег,как пузырьки в шампанском, возносится к мостовой,в частности, если смотришь вниз головой.