Это – единственная среда,которая не выталкивает и, вредане причиняя за вытесненный объем,окончательно становится моей в моем
городе, от которого убегатьтщетно, даже устав от «ать —два» под стеной Кремлявозле святыни, похожей на два нуля.
Все объясняется принципами тоски:стрелки курантов, тянущие носки,гены брусчатки, лишенные хромосом,розовый призрак веретена в косом
ветре на площади и мой добровольный скит,где никого не злит, что Лубянка спит,мне не мешая прикладывать транспортирк темному небу, в котором горит пунктир
ярких снежинок, чей праздничный вид моюжизнь концентрирует в точку, где я стоюна бесконечной плоскости серого вещества,где совершается таинство Нового Рождества.
«Здесь, где гуртом свиней…»
Здесь, где гуртом свинейбежит вереница дней,и через каждый звукслышится: хрюк да хрюк,
пульсом моей рукибьется жилка строки,превращая кошмарв контрабандный товар.
«Что стоит листок…»
Что стоит листокс кардиограммой строк,если «врач»,понимавший плач,преодолев иврит,проклял тупой гибрид,выведенный без затейиз идей и му. ей.
И как быть с тобой,всасываемым толпойрта ее поперек,раз уж ты уберегсердце, чей век изжитв мире, где жизнь бежит,позабыв о богах,на четырех ногах.
«Я сходил с ума в неприметный час…»
Я сходил с ума в неприметный час,узнавая об этом по цвету глаз,осажденных тоскою со всех сторон,наблюдавшей, как в них едят ворон,запивая снежком пополам с золойда поблескивая оловом и смолой.
Но ни в страхе смерти, ни в жажде благя не мог выкинуть белый флаг,как не мог победить и сошел с умапотому, что, во-первых, – была зима,а иных причин мне хватало дляверы, что стойкость – моя земля.
Но едва я высвободился из пут,как почувствовал, что теперь идутискушенья монетой, любовью глин,номерами и стеклышками машин,чтоб безумьем безумного ткнуть за пыть —и тогда мне назло захотелось жить.
И поскольку не мог я пробиться в лоб,то я начал рыть из себя подкоп,и когда обратно пошли часы,а у гончих вытянулись носы,и, спеша, прокурор подписал арест,мой хорей, обернувшись, глядел на Брест.
«Я ненавижу свой дом за плевков, окурков…»
Я ненавижу свой дом за плевков, окурков,мусора таинство, электролиз придурков,осемененных мною на радость дурамсловом, флуоресцирующим меж КГБ и МУРом.
Я ненавижу свой дом за аморфный, мнимый,декоративный облик моей любимой,доводящий до бешенства равновесьеммежду панельной грязью и поднебесьем.
Зло просыпаясь на крик альбиносов ночи,я замечаю, что и на меня по-волчьисмотрит нора, похожая на «прасковью»,заблеванную бирюзы тоскою.
Я – это вид из рода персон нон-грата,ждущих посыльных от капитана «Гранта» —ведомства, чей монолит, как причал, откудаотправляются корабли от худа
к худшему, где я окончу годы,как не смирившийся, злой волонтер свободы,награжденный, словно колодкой, строчкой,хлынувшей горлом, как мутной водой из сточной
клоаки, где гошпиталь и кредоневообразимой любви и бреда,соединившись, образовали грыжуабсолютно прекрасного: ненавижу.
«Четыре, пока не пустых, стены…»
Четыре, пока не пустых, стены —мой дом, где вещи обречены,и сквозь подрамник окна кривитпрозрачный песчаник вид,по лужам скачущего верхом,пространства, увенчанного колпаком,как более свойственный интерьер,чем замерший у портьер.
Здесь не обмануться в вещей чутье,и ясновидящих, в канотьена радужных головах,в белых воротниках,фонарей, и трепангов осин,и бедность, что пахнет, как керосинв хозяйственной лавке из всех углов,не спрятать за спины слов.
Так что я не главней, чем ключв доме, где пробует лунный лучзвонкое, как камертон,жало осиное о бетон,и знают шкаф и стол, и кровать,что я был бы тоже не прочь узнать,а именно: как и в каком годуя из него уйду.
Мне кажется, я ненадолго сдан,как в камеру хранения чемодан,не знающий планов владельца, ив ячейке вынашивающий свои,выдавливая тюбик из пасты носкомботинка, придавленного пиджаком,пока наперегонки бегутк финишу бегуны секунд.