Их скорость смазывает пейзаж,и мысли стискивает метражквартиры с привкусом казино,в замках, как линия Мажино,где на одной из игральных картзеркало на гвозде, как карп,разевает рот, чтоб вдохнуть глотоквоздуха, скрученного в моток.
А я, выхаркивая из плеврочередной «шедевр»,с ненавистью зека,покуда сопит чека,покуда храпит райком,как дворник, скребу скребкомпера за верстой верстуисповеди моей Христу.
И самым тишайшим из голосовпрошу его уберечь от псовклевер макушки и тех синиц,что вспархивали по утрам с ресниц,ронявшей во сне на подушку нимб,маленькой королевы нимф,любившей от всех тайкомприговоренный дом.
«Мой милый друг, мы живем с тобой…»
Мой милый друг, мы живем с тобой,где черная рожа лучше любойвизитной карточки… Где «ме» и «му»подводят русский язык к тому,чтоб, избавляясь от лишних фраз,имел бы в виду, заодно, и нас.
Знать, от того и летят на югстрочки, растущие как бамбук,пока вылавливают из стояковобрывки наших черновиковте, кого уполномочил сбродвпихивать жвачку в упрямый рот.
И не случайно в родном краюмечтатели, что отмыть свиньюмечтали, привив ей хороший тон,сгнили, украсив собою фонхлева, где у корыта – бой,И не хватает лишь нас с тобой.
Так что осталось исполнить долг,пересказав, что подскажет Бог,волками из лесу глядя насвору, что солнцем освещена,переправляя свои эссев годы по столбикам на шоссе…
«Опять метро и в толпе черно…»
Опять метро и в толпе черно,и шепот злой ядовитых глаз.И можно их мыслей не видеть, нокуда деваться от тех, что в нас?
Здесь ездят все, чей удел – ярмо.И я давно ко всему привык,где каждый за то, что он сам дерьмо,другому готов перегрызть кадык.
И пусть машиниста терзает хмельи сложный выбор из пары пуль:пос. ть ли ему вверх ногами в дверь,или дать дома жене «пиз. ль»,
Но поезд ездит вперед-назад,и мы, как скоты, продолжаем плытьв яме, где только за детский взглядможно вообще не мечтать убить.
«Над стезей о б ожженной…»
Над стезей о б ожженнойувядают клубы.Вот и я – прокаженныйи избранник судьбы.
Вот и я засветилсяи спустился с высот.И ко мне подкатилсяи захрюкал «сексот».
И заныло в порочныхинтегралах систем,в джинсах труб водосточныхи распятьях антенн,
где вращается лопасть,поджидая мой шаг,и выходишь – как в пропасть,в притаившийся мрак.
Не прощайся – пролеткаподождет у крыльца.Не шарманка – лебедкадоведет до конца.
Поцелует Иудаи по схеме – вчередна Голгофу за чудопродвиженья вперед.
«Не печалься за брата…»
Не печалься за брата,что не так повезло,все на свете – расплатаза добро и за зло,
все приходят к смиреньюи согласью с бедой,утешаясь сиреньюканавой с водой.
Но и каждое утрона земле неспростапроступает, как смутныйподмалевок с холста,
И не сдуру, в порокахубивающих плоть,обреченных пророковвыбирает Господь.
Пусть же снова негромкона линялом бюро,как шуршит камнеломка,в доме скрипнет перо,
и от боли до болиутешеньем строки,будто весточки с воли,в нем забьются стихи.
«Ночью на перекрестке…»
Ночью на перекресткемертвая тишина,будто бы в продразверсткичудные времена.
Изредка только боемПавел Буре прервет,что меня скоро «Боинг»с нежностью унесет
в край, где ходить не надо,хвост между ног держа,где не затопчет стадо,хрюкая и визжа,
вырвет из дней позора,шмона нахальных глаз.Жрущие без разбора,Я оставляю вас!
Ешьте мой дом безликий,землю моих могил,мраморные гвоздики —что я еще любил?
Море, леса глухие,пасмурную зиму…я заберу Россию —вам она ни к чему.
«Ну вот, я и перебрался с московской сцены…»
Ну вот, я и перебрался с московской сценына новую, и пора начинать премьеры,а я все гуляю – целую и глажу стены,и счастлив тем, что не ведаю чувства меры.
Ты знаешь, теперь неприлично бывать на Невском:он стал похож на прямую кишку, и, кстати,давно там некому фланировать и не с кем —везде толкутся дельцы, дураки и б…и.