что я тебя привадил. Грустно,когда судьба приобретает вкусболезненного ожиданья хрустаи прибавленья экспоната в кунст —
камере забвенья. Признан,как очевидно, небесами нашне значащийся в мире Принстонмежвидовых художеств. Я ж
вынужден терпеть упрямохимер полуголодных – бредследствий своего же само —убийства строчкой; в пред —
дверии метаморфозы, Словоупрашивать который разпозволить мне с тобою сноваувидеться тайком от глаз
его же; целовать ступени,за коими мерцает стильзаумного письма на фенемагистров языка. Как Тиль,
прикармливать ищеек, чтобыдо времени не положить пределаналогу единства злобыи нежности. Таков удел
поэта в позитивном мире,который раздражает тонюродивой игры на лирекак чуждом инструменте – он,
впрочем, как соблазн для Граций,присутствие которых там,где в сумерках от интонацийсвихнуться не проблема – шарм
высшего порядка. Вот иты также залетела вдругот осени и скуки, в сотызакрученного дома, в круг
творчества и боли, маний,где плоти отмиранье – стихявляется из оправданийпрекраснейшим. И для двоих.
«Синица в коричневом платье и фартук…»
Синица в коричневом платье и фартукналипший,и голос училки, читающей про государство Урарту,Аргишти —
Все это так скучно – какие-то бзики…И неинтереснее вьюгидеревья, поднявшие ветки, как в зиг хайль,на юге.
Ты бредишь, глазами усевшисьв развалинах сада,махровой сиренью снежинок в руке, покрасневшей,как гроздь винограда.
А голос гудит, точно муха на белом плафоне(еще бы),скрипя, как пружина в тупом патефонеучебы.
А рядом рябины скрывают приманку,белея,как будто их вывернули наизнанку,украсив аллею,
где я, как урок, не включенный в программу,скучаю,тебе объясняюи сам за тебя отвечаю…
«По бесконечному коридору…»
По бесконечному коридоруночей и днейя, как истоптанный снег, которыйвсех клятв верней,
должен сносить за шаги любимойшаги скотовчерной душой, неисповедимойс седьмых потов.
И, возвращаясь, просить у Бога,что дал им жить,самоубийства всего живогоне довершить,
должен будить в его сердце милостьнетопырям,чтобы под утро обратно выпастьк ее дверям.
«Опять природа замирает…»
Опять природа замирает,как в сердце, где который годкровь польская перебивает,как желтая листва и рот,что лишь вчера был воленВас целовать, забитстихом, что безнадежно болен.
А дождик моросит.И я брожу, боясь поставить точкув стихотворении, которое о Вас…до простоты вываживая строчку,спускаясь, словно сумерки в «танцкласс»,где, кто танцор, а кто тапер – не видно,где кронам лип так свойственен интим,а изморось – как анальгин от быдла.
Лишь изредка какой-нибудь кретинпроедет мимо, потревожив змейкуи высветив зрачками «жигулей»забор, деревья, мокрую скамейкуи некое подобье Пропилей,где я гуляю с Музою и нимфой,не замечая колченогий взгляд,накоротке захлебываясь рифмой,как поцелуем Вашим невпопад.
«В вагоне я еще принадлежал…»
В вагоне я еще принадлежалтебе. Но, выйдя на вокзале,я стал похож на глупого чижа,вернувшегося в клетку. Ожидали
меня в столице. Лишь на кольцевой,проехав круг, со мной расстался филер,ущербной гениальностью кривойне обладавший. В пролетарском стиле
воздушный поцелуй мне слал шмонарь,по службе наносить на обувь ваксуобязанный. Приветливый почтарь,прошедший школу КГБ по классу
перлюстраций, волновался запрофессионализм. Любитель чуши —слухач терзал мой телефон, глазамечтая обменять еще на уши.
Мой новый грех, как будто бы, к другиммоим грехам в столе из палисандране ревновал. Но, переняв шагидокументальной прозы Александра
Исаевича, умных и лоховуверив, что и он – агент Антанты,то рвал стихи, то рвался из стиховтак яростно к возлюбленной, что Данте,
простив ему отвергнутый канони находя в антисоветском кичепреемственность, и тот жалел, что онне мог себе такую Беатриче