позволить. Потому, что плоть и кровьдвоих и, унижаясь до порока,способны на высокую любовьна фоне стен тюремного барокко.
«Ты не пишешь ко мне: неужто…»
Ты не пишешь ко мне: неужтоты забыла меня, подружка,и не важно тебе, как грустнорифмам от приверед «Прокруста»,что зовется размер. И в коихсмысл жизни для нас обоих.Или нет у тебя приветадля отчаянного поэта,что сидит в КПЗ квартирыза любовь подцензурной лиры,на ладонь опершись рукою,будто в мире их только двое:тишины полутьма немая,да улыбка его кривая.
«Милая, здравствуй. Мне жаль, мне очень…»
Милая, здравствуй. Мне жаль, мне оченьжаль, что в душе и в природе осень,что, если их поменять местами,будет почти незаметно в гамептиц, улетающих от печалипо бирюзе, что была вначале.
В частности, мне бесконечно грустно,так, что об этом не скажешь устно,только письмом, на манер Сальери,втягиваясь в ремесло, на делемучаясь и умирая – дикона расстоянии меньше крика.
Так что пишу, хоть не жду ответа.В сущности, мне все равно, что этажизнь, беспредметная, как порнушкав стиле Боккаччо, прошла, и кружкав стихотвореньи А. С. не важнотакже: нашлась или нет, – не яшма.
В общем, прими уверенья в лучшей,чем существует, любви, на случайколлегиальных сомнений черездень, что проводит меня под шелестюных шелковиц, теряя вечер,в небо, куда мне укажет ветер.
«Снова рассвет, как пьезо…»
Снова рассвет, как пьезокристалл ин хендз,снова мы не тугезе,хотя и френдз.
Но впереди десембе,вич дроз забав,нам нужно лишь ремембео нашей лав.
Дай же, Господь, сей бизнесчастливый вей,будет у нас и кристмас,и холидей.
Спустятся к нам в нью-иалюбовь и пис.В общем, я шлю от хиаВам эакисс.
«В невеселый день от Страстной недели…»
В невеселый день от Страстной недели,что весьма обыденно для поэта,я вернулся в Питер, где не хотелидаже видеть меня. Несмотря на это,
я вернулся пряничным Панталонеподыхать от любви, умолять о встрече,ползать перед Викторией, бить поклоны,продавать свой плач, извращаться в речи.
И когда мы с милой все же пришли на Невский,мне в толпе померещился изуверский,никаким не мыслимый шариатом,выбор между кастратом и Геростратом.
Я подругу мою проводил до двери.Машинально пересчитал ступени.Было парадоксально служить Венере,не целуя при этом ее колени.
«Странный сегодня вечер: мертвая тишина…»
Странный сегодня вечер: мертвая тишина,и одинокий призрак замершего по стойке«смирно» у остановки ниггера. Что лунасвалится – вне сомненья. Жалко дворцы, постройки
прошлых столетий. Может быть, их и нет:этих храмин печальных, кажущихся на сизомнебе, чей свод усыпан звездами. Только светльется еще из прошлого с позолоченных клизм.
Верить или не верить грустным глазам? Иноймир проступает через облака и брешив стенах театров. Опять же, ко всем спиной —и не такое привидится: не у пеше —
ходного перекрестка, так на мосту: из вод,к набережной швартуясь, жадно всплывают зданьяс профилями ундин на портиках – точно флот,ждущий три века часа выпалить: «До свиданья».
Все-таки я счастливей: раньше отправясь вплавьбрассом по тучам, я и укроюсь в отчемдоме, пожалуй, раньше. И чтобы эта явьтам мне уже не снилась ни на минуту. В общем,
парадоксальность пагубна. Лишь суетным словамвремя от времени небесполезны вздрючки,вроде теперешней. Стих – это больше фавн,чаще тоскующий по охладевшей с. чке.
Впрочем, любовь невинна. И изо всех химервряд ли любая чем-нибудь лучше даннойнам в ощущеньях вечности. Например,нежность Христа к убийцам. Чем не залог спонтанной
смерти во чье-то имя? Пусть это та же бл. дь.Главное в этой жизни – не пожалеть пророчеств.Да и подохнуть лучше, чем без конца справлять,окаменев от боли, праздники одиночеств.
«Куда ты, Батяйкин, попал?…»
В. Кривулину
Куда ты, Батяйкин, попал?На тесную кухню, где ива,склоненная,чай разливает по чашечкам,Шиваблеснет невзначай остротой —карнавалдля посуды,и пусть ни чердак, ни подвал,а просто, едва лигде проще:здесь в чашку тайком не нас. т,не выгонят, не донесут,не припоминают детали.