— Спокойно, все нормально. Это по новому приказу министра обороны всех срочников с высшим образованием так стригут. Чтобы отличить можно было.
В общем, успокоил, как мог, выздоравливающего.
Через час для симметрии мне обработали и вторую половину головы.
Утром нас погнали на железнодорожную станцию для разгрузки цемента. Шли мы — второй взвод — через поселок Песочный. И почему-то почувствовал я себя не солдатом, а зэком. И сержант наш показался мне конвоиром. А ведь еще позавчера в «Пиквикском клубе» изображали мы английских студентов XIX века…
На путях у состава выдали банные тазики — шайки. Разгружайте! Поколено в цементе, без респираторов. Зачерпываешь полную шайку стройматериала и тащишь до грузовика, там высыпаешь, и весь цемент тебе в физиономию — в рот, в глаза… После работы тазики приказали взять с собой в полк. На обратном пути у полосы отчуждения сержант нас остановил:
— Нужно вас немного поучить, чтобы служба медом не казалась.
Взвод, сидеть! Вприсядку марш!
И пошел второй взвод на согнутых ногах, гремя цинковыми шайками…
В девять вечера начался просмотр программы «Время». Табуретки, так заведено, ставятся в каре напротив телевизора. Наступает «личное время бойца». Просто сидеть и смотреть — не положено. Положено пришивать подворотничок или писать письма домой. Старшине очень нравилось, когда пишут. «Мамке пишешь? Молодец!» В письмах не должно содержаться секретных сведений. Вся корреспонденция может выборочно перлюстрироваться.
Предупредили. Письмо одного новобранца нам зачитал замполит: «Здравствуйте, дорогие родители! Попал я в полк имени Ленинского комсомола. Проехать ко мне можно так: от Финляндского вокзала до станции Песочная — электричкой. Оттуда 6-м автобусом пять остановок до ворот части. На КПП дежурят в основном чурки… Я буду гранатометчиком. Это совсем новый, мощный гранатомет. Прилагаю рисунок гранатомета для деда-ветерана… Мама, дембеля говорят, что скоро нас будут сбрасывать с самолета на Новую Землю. Посмотрите по карте, где это. Нам выдадут только ножи, а заберут через неделю. Будут проверять на выживаемость. Я — точно не выживу. Заберите меня отсюда!»
И так далее. Чувствовалось, что письмо написано под впечатлением от информационной программы, под аккомпанемент свиридовских позывных из кинофильма «Время — вперед!».
Сидим мы с Томашем, слушаем сообщения ТАСС, и у меня возникает мысль.
— Товарищ старшина, разрешите обратиться?
— Разрешаю.
— Вот у нас стоит мемориальная кровать героя?
— Ну стоит.
— На построении сегодня его выкликают, а Дурдыев отвечает, что Герой Советского Союза Николаев — навечно в списках роты?
— Ну.
— Бюст красивый стоит?
— Стоит. Сам красил.
— А почему бы нам, когда смотрим программу «Время», не устанавливать его лицом к телевизору? Чтобы был в курсе. И на построениях ставить первым в шеренге, чтобы был как бы в строю? Это мы с Томошевским сейчас придумали.
Моя творческая инициатива была поощрена первым нарядом вне очереди. Мыл сортир. И Томаш мыл. Пострадал ни за что. Вторую часть наряда отбывали на подоконниках: из газет надо было вырезать только белые полосочки и ими оклеивать окна с помощью мыла. Эту подготовку к зиме мы закончили часа в три ночи. Тогда я сказал Томашу:
— И вот так, как сегодня, будет все полтора года. Все сто восемьдесят два дня.
Сказал эту зловещую фразу и тут же испугался, что его опять поведет.
Но обошлось. Ночью мы залезли под кровать и в темноте, на каком-то клочке бумаги, огрызком цветного карандаша, на полу, написали наше историческое письмо Георгию Александровичу Товстоногову.
Письмо напоминало гневное последнее слово революционеров на суде: мы «благодарили» Большой драматический театр и лично главного режиссера за «заботу». Спасибо, мол, дорогой Георгий Александрович, за школу мужества, в которую вы нас пристроили. И если вам в театре нужны два хороших охранника, то через полтора года вы их получите…
Некоторое время спустя (когда мы вновь оказались в театре), секретарь Георгия Александровича рассказала нам о реакции Мастера на наше послание. Во-первых, Товстоногов был ошеломлен огромным, буквально не поддающимся исчислению количеством ошибок. Письмо Вани Жукова «на деревню, дедушке» являло собой, вероятно, грамматический шедевр по сравнению с нашим. Товстоногов объяснил это по-своему, по-режиссерски: «До какого состояния нужно было довести людей с высшим гуманитарным образованием, чтобы они написали это?!» (Сейчас прикидываю: а если бы мы не сделали ни одной ошибки, как бы сложилась наша судьба?) Во-вторых, Товстоногова удивил сам тон письма, беспрецедентный для молодых артистов в нашем театре. Если подневольный люд позволяет себе, бия челом, возмущаться своей доле в такой дерзкой форме, значит дело серьезное. Вероятно, так он рассудил… Короче, письмо сработало. Гога (так в БДТ все любовно называли Георгия Александровича Товстоногова) учинил жуткий разнос директору. Выяснилось, что на сборном пункте перепутали списки и в блатной ансамбль попали выпускники Института физкультуры имени Лесгафта…