К концу отрывка плач сумасшедших носил уже более организованный характер.
Я стою за стеной и лихорадочно перебираю в голове свой небогатый репертуар. Эрна шепчет на ухо:
— Забудь про свою лирику! Пой что-нибудь чужое. Умоляю, оживи зал!
Выхожу я с гитарой третьим номером и дрожащим голосом затягиваю, непонятно почему, Окуджаву:
Девять граммов в сердце…
Постой, не зови.
Не везет мне в смерти,
Повезет в любви.
Эрна издалека покрутила пальцем у виска и махнула на меня рукой.
Четвертыми отработали Женя Чудаков и Ира Комарова с какой-то сценкой, в которой, слава Богу, никто не умирал. Зал немного успокоился. Рыдания поутихли. Эрна с облегчением вздохнула.
Закрывал наш траурный вечер Евгений Шевченко. Он с моего разрешения перестроил гитару на семиструнный лад, вышел и запел:
Умру ли я…
Ты над могилою
Гори, сияй, моя звезда!
Провожали нас, естественно, со слезами…
Как вы думаете, где состоялся наш второй концерт?
Наш (точнее — мой) второй концерт состоялся в колонии общего режима.
Автобус с артистами остановился у ворот зоны, и в него вошел пожилой прапорщик. Он скептически окинул нас взглядом и спросил:
— Ну и какая у вас программа?
Эрна отрапортовала:
— «Артисты театра на эстраде».
— Это которые говорят все время? Не-е, это у нас не пройдет. Мы сегодня осужденных в соседний колхоз возили на сельхозработы, поэтому они все пьяные… Я вам наряд не подпишу. Вот если б у вас музыка была…
Все, кто сидел в автобусе, молча повернулись в мою сторону. Я начал перешнуровывать ботинки. Прапорщик спросил:
— А этот, с гитарой, играет или поет?
— И играет, и поет, — ответила Эрна с интонацией гипнотизера.
— Минут сорок продержится?
— Он и час продержится.
— Ну, пусть следует за мной.
Женька Чудаков напутствовал:
— На выход с вещами!
Когда передо мной со скрипом открылись железные ворота зоны, я обернулся и посмотрел на наш автобус. От него бежал ко мне Женька и размахивал шнурком от моего ботинка.
…Я так и не понял, были в этот день зэки пьяными или трезвыми, но этот концерт стал одним из лучших в моей жизни. Первый мой сольный концерт.
Я стоял в маленьком зале под плакатом «На свободу — с чистой совестью!» и говорил:
— У меня в руках гитара. Классическая шестиструнка работы ленинградского мастера Вениамина Михайлова. Гитары бывают кленовые, ореховые, красного дерева. Дешевые делают из сосны и березы.
Мой инструмент сделан из палисандра. Поскольку сам палисандр, или его шпон, должны быть многолетней выдержки, то, как правило, корпус изготовляется из деки старинного рояля. Для этого рояль надо…
— Стырить, — перебил меня пожилой зэк.
— Нет. Его нужно сломать.
— Замочить, — поправился зэк.
— Или так, — согласился я. — Таким образом большой инструмент, умирая, как бы дает жизнь маленькому.
Вот такое я ввинтил вступление. А потом начал петь все блатные песни, которые знал. Зэки подпевали… Напоследок подарили мне наборную самодельную шариковую авторучку из цветных пуговиц. «Какие милые люди», — подумал я. Один зэк, прощаясь со мной, пожал руку и хриплым голосом попросил:
— Передайте, пожалуйста, Брежневу, как нам здесь плохо. Хозяин лагеря, сука, голубю — птице мира — голову оторвал.
Когда прапорщик подписывал нам наряд за состоявшийся концерт, то объяснил, что голубь-почтовик доставлял в зону с воли пакетики с коноплей…
Кинешму, Плес, Заволжск, Фурманов, Палех и еще много городков, поселков и деревень объездили мы тогда. Нищета и запустение российской глубинки тех лет потрясли нас. Нас, живущих в Питере, который снабжался по первой категории. Нас — артистов привилегированного театра, иногда выезжающих за границу. Нас, приехавших в Ивановскую область, чтобы заработать на зимние итальянские сапожки.
Прошло много лет. Мы уже познакомились с Ильей Олейниковым. Он работал на эстраде, я еще служил в театре. Когда Илья уезжал в какую-нибудь поездку, я спрашивал:
— На халтуру едешь?
Он обижался:
— Это для тебя — халтура, а для меня это — работа!
В 1995 году я ушел из театра. И теперь мы с Олейниковым вместе выходим на эстраду.
Теперь это и моя работа.
Мы едем, едем, едем…
Заповеди «выездного» артиста