— У меня, конечно, тоже есть правило: не задерживаться долго в одном месте, — говорила она, забравшись с ногами на диван и потягивая обжигающий крепкий кофе. — Однако так и одичать можно, подруга! Сколько ты в пути? Месяц? Два? От кого ты бежишь?
Эмили чуть не поперхнулась травяным чаем:
— Бегу? Я?
— Ну так, чисто теоретически. Вот я наблюдаю за тобой и вижу, как ты шарахаешься от собственной тени, — уверенно ответила Вирджиния. — Дело твое — говорить или нет, но сколько это будет продолжаться? Это же безумие!
Лоуринг не могла не согласиться. Да, вечная дорога — это нелегко. Но Клаус… Эмили вздохнула и опустила глаза. Может, Джинни права, и она преувеличивает масштабы трагедии? Действительно, стоит попытаться наладить новую жизнь здесь, в Теллерайд, в окружении хороших людей. В конце концов, она хорошо запутала следы. Страна большая, и если проявить должную долю осторожности, Клаус никогда не найдет ее…
На том и порешили. С этого момента Эмили начала новую жизнь: нашла работу в небольшой закусочной, записалась вместе с Уайт на занятия танцами, даже сменила прическу, покрасив отросшие волосы в каштановый цвет и сделав завивку. Все налаживалось, и постепенно призраки прошлого оставили Лоуринг. Страх ушел, а вместе с ним и осторожность.
Все перечеркнул один-единственный звонок родителям…
Комментарий к
3 мили = 4 километра
========== Часть 4 ==========
Главным достоинством Клауса была способность ждать — долго, терпеливо, точно тигр в зарослях, наблюдающий за осторожной ланью. Еще бы! У него впереди была целая вечность; за спиной же — ворох прожитых веков, складывающихся в тысячелетия. Нетерпение редко охватывало его сущность, но это никак не влияло на жажду его деятельности, даже некую самозабвенность. Если Майклсон задумал что-то — обязательно шел до конца, не сворачивая с намеченного пути.
Что же касалось недостатков… Что ж, тут дела обстояли гораздо сложнее. Но если копнуть глубже, средь неоправданной жестокости, непредсказуемости и неукротимого гнева скрывался едва тлеющий уголек мести. Его жар Клаус мог поддерживать веками — достаточно вспомнить историю Катерины Петровой, чтобы удостовериться в этом — и раздуть до всеохватывающего пожара при необходимости. Первородный ни разу не задумывался о том, что месть — блюдо, которое подают холодным, нет. Он подогревал ее воспоминаниями, злостью, порой даже обидой, алкая в себе чувство неприкрытой ненависти. Это позволяло Майклсону держать себя в тонусе, дабы всегда быть готовым к решающему рывку.
В его лексиконе не было слова «милосердие», как у любого другого крупного хищника. Видит Бог, он пытался быть другим; он и был, когда-то давно, пока отец побоями не взрастил в его душе первые ростки жестокости. Теперь же он напоминал себе кота, что часами караулит мышку у норки: вот-вот она высунет любопытную мордочку, и все, что ему останется — схватить и, ощущая отчаянное трепыхание маленького тельца, запустить в жертву когти, зубы и одним махом заглотить ее, еще теплую.
Клаус усмехнулся, наливая себе очередную порцию бренди. Да, Эмили и впрямь была похожа на маленькую, юркую мышку, которая пытается скрыться от пронизывающе-зеленых кошачьих глаз, сверкающих в темноте. Пускай сейчас она забилась в какую-то щель, но рано или поздно она, беспечное существо, потеряет бдительность, и тогда он схватит ее, в полной мере продемонстирировав, что ждет тех, кто сует нос не в свои дела.
Майклсон сел в кресло, привычно закинув ноги на низкий кофейный столик и, откинувшись на изголовье, бросил долгий взгляд на законченный портрет Эмили. Клаус нашел в себе силы закончить его без натурщицы, и теперь взирал на портрет, потягивая бренди мелкими глотками.
«Шедеврально», — не без удовольствия думал первородный, глядя на плоды трудов своих, на четкие и плавные линии, умело наложенные мазки, игру света и тени. Эмили была здесь точно живая; даже еще краше. Старинное платье, длинные жемчужные бусы, задумчивый взгляд, устремленный вдаль… И, самое главное — прижатые к груди, словно в знак полного надежды ожидания, руки в тонких золотых браслетах. Изящные руки с тонкими длинными пальцами, в которые он когда-то влюбился.
Странное дело — он любил этот портрет и одновременно ненавидел, как дорогую сердцу вещь, некогда сыгравшую в его жизни роковую роль. Клаус мог бы изорвать его, плеснуть в недорисованное лицо растворителем, закрыть в дальнем чулане в конце концов, накрыв старой ветошью. Но нет. Портрет Эмили стоял на мольберте посреди его комнаты, окруженный складками тонкой белой ткани, и Майклсон, глядя на него, поддерживал тем самым тлеющий огонек мести, не давая ему угаснуть. Не давая себе забыть.
В первый дни он был жутко зол. Клаус узнал, что Лоуринг уехала из Сан-Франциско первым же автобусным рейсом до столицы Калифорнии, после чего ее следы бесследно терялись. Тогда, вне себя, он нанес визиты родителям Эмили и всем ее друзьям, выясняя, известно ли им что-нибудь о местонахождении беглянки. Однако все без исключения качали головами и разводили руками. Первую же подругу Лоуринг Клаус убил, не удовлетворившись ответом. Где-то на периферии сознания мелькнула мысль, что ряд убийств друзей и родственников заставит девушку вернуться в Сан-Франциско, однако вовремя спохватился. Нечего привлекать к себе внимание, пусть даже отец все еще рыскает по восточному побережью.
Тогда Клаус избрал иную тактику. Приказав поверенным избавиться от тела — которое, к слову, вскоре выловили из залива, — он установил наблюдение за всеми, кому могла позвонить Эмили, и принялся ждать.
Первый же звонок раздался спустя пять дней после побега. Лоуринг позвонила родителям, однако тем не удалось выяснить, где же дочь пребывает в данный момент. Майклсон так увлекся своей охотой, что даже подключил к поискам телефонную компанию. Немного внушения — и сотрудники с радостью делились информацией по поводу того, откуда поступали звонки. Тогда-то Клаус невольно проникся к Эмили уважением: та никогда не позволяла засечь себя, пользуясь исключительно телефонами-автоматами, тратя на разговор в среднем не более десяти секунд. Несмотря на все предпринятые усилия, Лоуринг ускользала из рук первородного подобно бесплотному призраку, но Майклсон понимал, что она не будет делать это вечно.
И вот, спустя долгих пять месяцев бесплодных поисков, мышка-Эмили наконец-то показала мордочку из своей норки в Колорадо.
— Она в Теллерайд, — сообщила Клаусу учтивая и услуживая телефонистка. В свое время она была так пленена его обаянием, что Майклсону даже не пришлось ничего внушать. — Сигнал шел из местной закусочной.
— Спасибо, дорогуша, — первородный одарил девушку обаятельной улыбкой, что было равносильно словам: «Ты оказалась полезной, поэтому, пожалуй, оставлю тебя в живых».
Клаус провел последнюю ночь, сидя перед портретом в глубокой задумчивости. Едва забрезжил рассвет, он поднялся с кресла и, разминая затекшие мышцы, не спеша подошел к собственному творению. Засунув ладони в карманы брюк, Майклсон еще некоторое время стоял над ним, склонив кудрявую голову в задумчивости, затем, словно решившись, схватил со стола растворитель и плеснул прямо в лицо нарисованной Эми. Краска потекла мутными от смешения цветов потоками, в нос ударил едкий запах растворителя. Картина поплыла, уничтожая многодневную работу первородного. Лицо, грудь, руки Эмили Лоуринг превратились в зловещую оплывшую кляксу, но Никлаус этого уже не видел. Путь его лежал в Теллерайд.
***
Никогда еще Эмили не было так легко на душе, как после переезда в Теллерайд. Как хорошо жить в свое удовольствие и не оглядываться всякий раз за спину, нервно вздрагивая от каждого подозрительного звука! Как хорошо сменить шум большого города на неспешный гомон уютного местечка у подножия Скалистых гор!.. Конечно, порой жизнь Лоуринг омрачалась воспоминаниями о родителях, которых она оставила в Сан-Франциско, но в целом девушка ощущала полное спокойствие и удовлетворение жизнью. Она быстро нашла свое место в теллерайдском обществе, устроившись небольшую уютную закусочную и принимая самое активное участие в жизни города. Эмили не пропускала ни одного праздника, ни одного мероприятия, ибо всерьез намеревалась пустить здесь корни, а для этого ей нужно было расположение и уважение окружающих. К слову, и ее, и Джинни горожане приняли с распростертыми объятиями. Уайт, к немалому удивлению Лоуринг, даже перекупила у старой хозяйки их маленький домик, так что теперь у обеих подруг появилась своя уютная гавань.