Во двор вышел весь запорошенный мукой Эваришту, хозяин дома. Увидев свет в комнате Паулу, он спросил, не нужно ли чего.
Это был дородный человек, с волосатыми руками и грудью, неожиданно круглым розовым лицом и лоснящейся лысиной. Он держал глиняный кувшин, к рукам налипли куски теста.
— Тебе правда ничего не нужно? — переспросил он.
— Нет, ничего, — ответил Паулу. — Тебе не навредит, что свет горит так поздно?
— Навредит? Почему? Парню, который может обратить внимание (он имел в виду ночного рабочего в пекарне), я найду, что сказать, так что с этим все в порядке. Керосин, конечно, расходуется. Но ведь тебе нужно, потерпим.
Эваришту ушел Паулу снова взялся за книгу. Тяжесть в голове растет, мысли разбегаются в разные стороны. По дому расплывается кисло-сладкий запах теплого хлеба. Этот запах влечет за собой воспоминания о далеком острове, где родился, откуда в двенадцать лет уехал работать в Лиссабон и куда больше не возвращался; об острове, где умерли его отец и мать и о котором остались только детские воспоминания. Запах печеного хлеба (чуть более кислый) был запахом родного дома.
Мать пекла хлеб, она вымешивала тесто, чертила на нем крест, вставляла в середину дольку чеснока и приговаривала:
Потом она укутывала тесто полотенцем, сверху накладывала все одеяла, что были в доме, а если сомневалась в тесте, то еще и мужнины брюки, вывернутые наизнанку, и принималась разжигать печь сухими ветками. Сам он шел во двор за лопатой и метелкой, подметал в печи, а мать брала чашкой, обсыпанной мукой, порции теста и распределяла по разложенным на лопате листьям. Когда тесто отправлялось на выпечку, мать говорила:
— Шику, — в то время Паулу еще не был Паулу, — разбуди хлебы, мальчик.
Он открывал заслонку и прутиком протыкал дырочки в каждом хлебе:
— Бог тебя будит и открывает глазки. Бог тебя будит и открывает глазки. Бог тебя будит и открывает глазки.
Как все это далеко! И как живо в памяти, разбуженной запахом печеного хлеба! Паулу уже не читает. Голова опускается, падает на руки, очки съезжают на нос.
Однажды (только что испеченный хлеб, накрытый полотенцем, лежал на столе) пришел отец. Он ходил за черным козлом, купленным, чтобы отгонять порчу от коров, и казался усталым после дальней дороги. Против обыкновения он уселся, облокотился на стол, вдыхая горячий запах. Вдруг мать вскрикнула:
— Что с тобой, отец?
Тот побледнел, уронил руку, пытался поднять ее, но сполз на пол.
— Уснул, — сказал Эваришту, который принес свежеиспеченный хлеб, чтобы угостить постояльца.
— Что? — испугавшись, пробормотал Паулу. С трудом поднялся, прихрамывая, подошел к кровати, сел на край и попросил Эваришту:
— Погаси, пожалуйста.
Эваришту положил хлеб на стол, задул лампу и вышел.
Паулу уже не слышал, как хлопнула дверь. Он свалился ка кровать боком и глубоко заснул.
4
Делита и Зека во дворе, Рита и Элза у двери Паулу. Рите четыре года, Элзе — два. У Риты две косички с ярко-красными бантиками и огромные круглые, как у куклы, глаза. У Элзы волосики зачесаны назад и на макушке стянуты ленточкой. Рита прислонилась к закрытой двери и подала руку младшей сестре. Элза терпеливо ждет, она знает, что все Ритины проделки всегда интересно кончаются.
— Братик, — просит Рита, — хороший, открой дверь.
За дверью ни звука. Малышки помолчали.
— Братик, — повторяет Рита, — открой дверь. Братик хороший, братик красивый, братик-цветочек, открой.
Элза поднимает на сестру вопрошающие глаза: «Ну? И все?»
— Братик любимый, миленький, открой! — настаивает Рита.
Малышка морщит лобик.
— Братик, братик-плутик, открой.
Ответа нет. Рита отпускает руку Элзы и принимается колотить кулачками по двери, повторяя в такт ударам:
— Братик гадкий… Плохой… Братик гадкий… Братик противный…
Элза пытается подражать сестре и, почувствовав приближение долгожданного мига, заливается смехом и визжит.
— Что такое? — Паулу приоткрывает дверь, заспанный, седоватые волосы всклокочены; без очков, он оглядывает детей прищуренными близорукими глазами.