Ну и наглец, подумал он, бесстыжий как чёрт знает что.
— Да.
— И зачем бы ей было вас об этом просить?
— Я не знаю. Наверное, такая у неё… заморочка.
— Заморочка?
— Ну да, мы лежали в постели, и она меня попросила…
— Так вы были с ней в это время в постели?
— Ну да.
— Вы не били её до того, как стали насиловать? Вы били только тогда, когда осуществляли насилие?
— Я её не насиловал. Не насиловал я её. Я её ударил, потому что она меня попросила. Такая у неё была… заморочка.
— Вы ударили её, когда она вам отказала, это вы хотите сказать?
— Нет, совсем даже не это. Она… она мне нравилась.
Это прозвучало, как жалоба, но Брэндон чувствовал, что должен это сказать. В этом была доля правды, а если он будет говорить им правду, они рано или поздно его поймут.
— Вам она нравилась?
— Ну да.
— У неё сломана переносица, вся левая часть лица в синяках, и не хватает коренного зуба. Если так ты ведёшь себя с теми, кто тебе нравится, голубчик, как же ты поступаешь с теми, кого любишь?
Сломана переносица? Господи боже.
— Я всего-то пару раз её шлёпнул. Потому что она сама меня попросила, — настойчиво добавил он.
— Не считая удара головой?
— Не считая чего?
— Удара головой. Да брось, Брэндон, вы ведь все, футболисты, сильны в этом, правда? Только и ждёте, чтобы арбитр отвернулся, и хресь башкой. Может, на поле это и проходит, но в других местах — нет, уверяю тебя.
— Я не ударял её головой. Это она взяла меня за уши и ударила себя по лицу.
— Ну да, а я — Папа Римский.
— Это правда, она взяла меня за уши и стукнула себя по лицу.
— Так сильно, что сломала переносицу?
— Ну, наверное. Раз она сломала.
— Сломала, сломала. Теперь скажи вот что, Брэндон, с чего бы ей было делать такой финт?
— Не знаю. Сделала, и всё. Я не знаю.
— Ничего, сынок, мы тебе поможем. Так, совсем немножко. Изнасилование — это ведь тяжкое преступление, особенно теперь, когда столько шуму поднято. Пару лет назад тебе бы это сошло с рук, и то если бы ты избил её не так сильно и придумал байку поубедительнее. Но сейчас тебе светит пять лет. От пяти до семи, скажем так. Твоя карьера от этого не выиграет, верно?
Брэндон смотрел в стол. Он как-то не подумал о том, что больше не будет играть в футбол. Он передумал уже всё, что можно, но как-то не подумал о том, что ему никогда уже не дадут играть. Он подумал, что не перенесёт этого.
— Так что, Брэндон, будет лучше, если мы сейчас станем говорить правду. Ты рассказываешь нам, что случилось, а мы думаем, как тебе помочь.
Брэндон ничего не ответил.
— Наверное, она немножко с тобой пококетничала, — начал полицейский сержант. — Завела тебя малость, а?
— Нет, — сказал Брэндон.
— Это безнадёжно.
— Можно мне позвонить боссу?
— Потом, Брэндон.
— Разве это не моё право, позвонить боссу?
— Я в этом сомневаюсь, Брэндон. Не знаю, где бы это могло быть записано. А ты знаешь?
Брэндон покачал головой.
— Может, нам стоит спросить констебля?
Брэндон и сержант посмотрели на констебля, ведущего протокол, который за всё время не вымолвил ни слова. Он и сейчас ничего не сказал, а только пожал плечами.
— Ну вот, он тоже не знает, где это прописано.
Брэндон не знал, что и думать. Полицейские явно не верили ему, но были с ним почти любезны. Они не били его, не обзывали чёрным ублюдком и не говорили, чтобы он лез обратно на пальму. Он вспомнил, как в прошлом сезоне — это была всего вторая его игра за «Атлетик» — кто-то с трибун запустил в него бананом. Если бы он мог найти того парня, он бы, может, и ударил его лбом в переносицу. Но, не считая сомнительных жёлтых карточек, на поле ему всегда удавалось избегать неприятностей; бывало, что ему доставалось, бывало и так, что доставалось от него, но никогда никому он не делал сознательных подлянок. Да и вне поля у него не было неприятностей. До этого случая. Как раз когда всё вроде бы начинало идти на лад.
Они завели его в маленькую комнатку, велели раздеться и ушли. Полчаса он просидел в трусах, пока, наконец, не пришёл полицейский врач. Врач велел ему снять трусы и внимательно его осмотрел. С головы до ног. Никто из них не сказал ни слова, лишь доктор время от времени принимался что-то строчить в блокноте. Особенно его заинтересовали лицо Брэндона, его рёбра и член. И чего это он так на него смотрит, думал Брэндон. Я ведь не спорю, что мы с ней трахались. Может, врач был педик или вроде того. Брэндон чувствовал себя усталым и ещё он чувствовал, что уже ничто никогда его не удивит.
Наконец, доктор сказал:
— Можете одеваться.