Когда нас распределяли по бригадам в Опачиоселе, я представился начальнику всех саперно-подрывных частей дивизии полковнику Хруне, старику небольшого роста, с пышными седыми бровями. Полковник, военный инженер по специальности, считался крупным военным авторитетом. Он принял меня очень любезно и слегка проэкзаменовал. Мне говорили, что Хруна и Лантош недолюбливают друг друга и отношения между ними весьма натянуты, что, однако, не мешает карьере Лантоша, находящегося под могущественным покровительством эрцгерцога. Хруна произвел на меня впечатление серьезного, прямого человека; он, видимо, не любил лести и, как большой знаток своего дела, с нескрываемым презрением относился к штабной неразберихе. Полковник был одним из тех немногих офицеров, которым удалось во время сдачи Перемышля, после взрыва основных укреплений, благодаря прекрасному знанию местности и недостаточной бдительности русского командования, вывести из окружения целый батальон саперов и со множеством приключений отступить к Карпатам. За этот подвиг старик Хруна был лично принят императором и награжден крестом Железной Короны, после чего его послали на итальянский фронт, где позиционная война приняла совершенно особые формы.
«Зачем я понадобился капитану Лантошу?» — ломал я голову.
Под окном послышался топот копыт. Я вышел. Дядя Андраш лихо спрыгнул с седла и доложил, что все готово. Я смущенно посмотрел на свои тяжелые подкованные бутсы, но Хомок успокоил меня:
— Осмелюсь доложить, тут все ездят в бутсах, оттого мы и похожи на конных моряков.
Устыдившись своих колебаний, я вскочил в седло.
— В Констаньевице! — сказал я Хомоку.
Мы вылетели на шоссе. Я отвык от верховой езды и первое время чувствовал себя неуверенно, но дорога оказалась прекрасной. Лагерь скоро остался позади. Чередующиеся вдоль дороги скалы бросали на шоссе густую тень, спасающую от зноя. Дорога в Констаньевице вела прямо на север, то есть в глубь страны.
В глубь страны, в тыл! Еще существует тыл, где люди не одеты в форму, не воюют, а работают, живут не в бараках, а в своих домах, и спят не на ящиках, а на мягких постелях. Особенно остро чувствуешь это, когда поворачиваешься спиной к фронту и едешь в глубь страны, хотя бы тыл и отстоял на десять километров от позиций и ты только позавчера приехал на фронт.
Дорога в Констаньевице идет по левой стороне обширной долины. Посреди долины, обвитая кустами, гонит свои быстрые струи маленькая речка; местами расширяясь, она образует небольшие озера. По правой стороне лесистые склоны, зеленые мшистые луга, на которых то тут, то там, как серая кожа из-под стертой шерсти коня, выглядывает каменистая почва.
С трудом заставил я Серого перейти на шаг; он все рвался в галоп. Хомок не по годам молодцевато сидел в седле. Я разглядывал пейзаж и никак не мог собрать своих мыслей и чувств.
— И за каким чертом нам это нужно? — вдруг расслышал я сердитое бормотание дяди Хомока.
— Что такое?
— Да вот я говорю, за каким чертом нам это все нужно, — повторил старик и враждебно посмотрел на окружающую его природу.
— Как вас понимать, дядя Андраш?
— Да ведь мы венгры, господин лейтенант. За каким же, я извиняюсь, дьяволом мы находимся тут, на этом проклятом Добердо? Какое нам дело до него? Да если бы мне его даром отдали, я бы не взял. — И Хомок с остервенением плюнул. — Тут и вершка не найдешь, куда бы мог честный человек врыться своим плугом. Не край, а дерьмо. И ведь сколько честных венгерских солдат здесь погибает!
Вместо ответа я тронул каблуком Серого и сделал вид, что лошадь понесла меня. Мне не хотелось отвечать старику: я уже отчетливо сознавал, что кроется за его венгерским крестьянским высокомерием.
У одного из поворотов шоссе мы наткнулись на группу солдат, отдыхающих в тени отвесной скалы. При нашем приближении солдаты встали и вытянулись. Выяснилось, что несколько гонведов конвоируют группу пленных итальянцев и остановились тут на привал. Конвойный капрал доложил, что идут они из-под Сельца, что итальянцев захватили в плен сегодня утром. С деланным равнодушием я жадно разглядывал пленных. Итальянцы были разных возрастов, одеты в такие же рваные, изношенные мундиры, как и наши солдаты. Вид у них был утомленный. С подчеркнутым безразличием они сносили мой испытующий взгляд, но нет, нет, они тоже не были равнодушны, в их взорах я улавливал торжество и насмешливое сочувствие, как бы говорящие: «Ты еще воюешь, а мы уже кончили, мы перешли рубеж».