Бачо налаживал свой бинокль, вглядываясь куда-то влево, где между гор виднелся зелено-голубой кусочек Адриатики.
— Посмотри, — сказал он, протягивая мне бинокль.
Я взглянул. В волшебной коробке сильных чистых стекол расстилалось море, по его поверхности скользило небольшое быстроходное судно.
— Канонерка, — сказал Бачо. — А ну-ка, теперь попробуй без бинокля.
— Великолепно!
Действительно, невооруженным глазом ничего нельзя было рассмотреть.
— Вот с помощью этого инструмента мы сейчас заглянем в карту итальянцев, если сможем найти хорошее место, — сказал Бачо с охотничьим азартом.
Мы тронулись дальше. У подножья лесистой горы Бачо, ловко орудуя штурмовым ножом, сделал две палии. Мы тихо беседовали, так тихо, как будто находились в непосредственной близости неприятеля. Бачо рассказывал о себе. Он окончил агрономическую школу в провинции, два года проходил практику в одном из имений баронов Фельдвари и уже должен был получить самостоятельное имение для руководства, как грянула война. Бачо был женихом и не особенно досадовал на то, что свадьбу пришлось отложить до окончания войны.
— Хорошо, что не женился, а то замучился бы от ревности, все думал бы, что за молодой женой там без меня кто-нибудь ухлестывает, — говорил он, смеясь. Он производил впечатление прямого, откровенного, немного примитивного парня, но за этой грубоватой непосредственностью крылась подлинная сила, уверенность в себе и необычайно развитое чувство товарищества. Бачо слыл в батальоне храбрым офицером, об этом достаточно красноречиво говорили четыре шелковые ленточки, украшающие грудь лейтенанта. Но он никогда не хвастался. Видно было, что он нисколько не задумывается над проблемами войны и на фронте чувствует себя в своей стихии.
Перепрыгнув через речушку, мы вскарабкались на первую террасу горы. Бачо часто оборачивался и повторял, что надо быть осторожным и не показываться на открытом месте. Мы ползли между кустами, укрываясь за камнями, и поминутно натыкались на глубокие воронки, вывороченные взрывом глыбы камней и стволы деревьев.
— Итальянцы не экономят снарядов. Достаточно им заметить хоть одного человека, чтобы целая батарея начала бить по этой местности.
Где-то наверху зашумело, затрещало, с нарастающим грохотом приближались сползающие камни. Мы побежали, делая бешеные скачки, и притаились в кустах, наблюдая за страшной каменной лавиной. Громадная серая скала катилась по склону горы, оставляя за собой глубокую борозду. Бачо вздохнул.
— Видишь, тут и без выстрела можно остаться на месте.
Скала достигла подошвы Пиетро-Розы, шлепнулась в речку, подскочила и тут же утонула в ненасытной топи болота.
— Теперь я понимаю, почему дядя Хомок не любит камней, — сказал я.
Бачо сделался серьезным.
— Знаешь, если бы меня кормили инжиром в молоке и поили натуральным апельсиновым соком, я бы и то не согласился здесь жить. Боюсь, как бы не остаться мне здесь совсем и не скушать вместо апельсина итальянскую пулю.
Кустарник кончился, начался большой строевой лес и после него голый скалистый подъем. Мы часто останавливались и смотрели на открывающийся перед нами пейзаж. Слева гладкой равниной тянулись болота Пиетро-Розы; речка, огибая нашу гору, поворачивала к Дебелле и оттуда, как бы передумав, устремлялась на юг, чтобы у Монтефальконе слиться с Ишонзо. За болотами между двумя холмами открылся красивый пятисводный виадук Триесто-Венецианской железной дороги. Он казался отсюда изящной игрушкой. Когда-то по этому виадуку с веселым грохотом мчались на юг роскошные поезда, сейчас все кругом кажется вымершим. Мы подымались все выше и уже невооруженным глазом различали на спящей глади морской воды быстро движущиеся точки.
— Эх, к Триесту идут, — вздохнул Бачо.
— А ты что, уже побывал в Триесте? — спросил я, пытаясь вызвать в памяти оживленную суету этого города, солнечное море, сутолоку судов и характерный шум и яркость порта, соединяющего пестрые Балканы с Европой.
— Сегодняшний Триест — это колоссальный публичный дом, — сказал Бачо. — Но, надо отдать им справедливость, порядок там изумительный. Ты знаешь, все под номерами: гостиницы, рестораны, корчмы и женщины. Когда я явился к коменданту города, мне сунули в руки альбом и говорят: «Выбирайте, господин фенрих». (Я тогда еще был фенрихом.) Я поразился — какой порядок! Стал перелистывать. Вначале все попадались какие-то простушки, они мне не понравились; тогда капрал, ведающий этими делами, преподнес мне особый альбомчик. «Тут, говорит, одни графини и герцогини». А я тогда был, можно сказать, героем дня, только что получил большую золотую медаль по представлению генерала Кёвеш. Ну, посмотрел я альбом и выбрал тысяча четыреста сорок третий номер. Через десять минут мы уже сидели на извозчике и мчались в заведение. Этот сукин сын капрал, прикомандированный ко мне, прожужжал мне все уши про особу, которую я выбрал. Она была невестой морского офицера, утонувшего в прошлом году под Пола, и звали ее Мици.