— Ну, разумеется, ясно: раз немцы сконцентрировались здесь, значит, задумано наступление. Что тут будет, что тут будет, мой дорогой друг, — сказал Арнольд, неподвижно глядя в ослепительный огонь карбидной лампы. — Спасибо, Фридман, можете идти.
Когда телефонист закрыл за собой дверь, Арнольд в бешенстве топнул ногой.
— Задница чешется у глубокоуважаемого генерального штаба. Ну, черт возьми, и наложат же ему по этому самому месту.
В дверь постучали, и крадучись вошли Чутора и Фридман.
— Господин обер-лейтенант, я вам еще не все сказал.
— Ну, говорите, что там еще в этом проклятом телефоне.
— Господин полковник сказал, что наступлением будет руководить кронпринц Карл. Его королевское высочество уже прибыл со своим штабом в Лайбах.
Арнольд молча подошел к стене, снял термос, отвернул головку и, наполнив стакан сливовицей, протянул его Фридману.
— Благодарю вас, Фридман, вижу, что вы неглупый человек. Выпейте скорей и исчезайте.
В этот вечер нас тихо сменили. На этот раз мы отправились в Брестовице, где стоял батальонный обоз. Брестовицкий лагерь кишел немцами. Когда мы входили в лагерь, они стояли вдоль шоссе и делали бесцеремонные замечания по нашему адресу, но узнав, что мы гонведы, стали немного приветливее.
В этот день мы обедали вместе с немецкими офицерами. Они замкнуты и надменны, а мы, как заботливые хозяева, внимательны и предупредительны. Это меня глубоко возмущает. Я пытаюсь объяснить свое чувство Арнольду.
— Они ведут себя так, как будто они хозяева, а мы подчиненный элемент.
Арнольд не в духе и мрачно отвечает:
— Ты даже не подозреваешь, как недалек ты от истины.
После обеда в батальоне состоялось закрытое офицерское собрание. В последнюю ночь пребывания на 121-й из третьей роты исчезли капрал Флориан и два гонведа. Об этом случае был составлен подробный протокол, Майор Мадараши был раздражен и жестоко придирался к командиру третьей роты, лейтенанту с золотыми зубами.
Протокол писал фенрих Ширинер. Когда он огласил его, я почувствовал, что грозные слова, которые в других условиях произвели бы на меня большое впечатление, сейчас звучат совершенно бессмысленно. Изменник, дезертир… Как нелепы эти слова перед лицом смерти.
Где сейчас капрал Флориан? Каков он собой, высокого или маленького роста, есть ли у него усы? Известно, что он из Трансильвании, по национальности румын. Он, наверное, теперь шагает со своими товарищами где-нибудь между Монтефальконе и Удинэ, их провожают два итальянских солдата, завистливо поглядывающие на своих пленных. А может быть и то, что, в то время как мы тут составляем этот страшный протокол, они лежат где-нибудь между окопами убитые.
Капрал Флориан! Я не чувствую по отношению к нему никакой неприязни — наоборот, он вызывает во мне совсем другие чувства. Кстати, надо попросить Гаала перетащить в наш отряд капрала Хусара. Хусар, должно быть, из мастеровых, и мне хочется держать его поближе к себе. Я должен изучить его.
На улицах лагеря наши солдаты знакомятся с немцами. Происходят забавные диалоги. Рядовые, владеющие немецким языком, превратились в переводчиков. Немцы с непередаваемым презрением отзываются об итальянцах. Наши с острым венгерским юмором подзуживают их:
— Докажите, кумовья, что немецкие солдаты лучше венгерских, отберите у итальяшек Клару. Вот когда вы ее возьмете, мы поверим.
Долговязый немец с пегим узким лицом, удивительно похожий на тощую йоркширскую свинью, заявил, что взять Клару и спихнуть всю итальянскую банду в воду — для них раз плюнуть, и, конечно, они докажут превосходство немецкого солдата над гонведом. Германский солдат прежде всего умеет выполнять приказы начальства.
Немцы меня раздражают, Арнольда, кажется, тоже. Хорошо, что ему есть на ком сорвать злобу: он изводит Чутору, издеваясь над организацией пятнадцати миллионов немецких рабочих. С дядей Хомоком я не могу поделиться своими чувствами. Его интересует в немцах совсем другое. Старик восхищается аккуратными рюкзаками немецких солдат, а короткие добротные сапоги пехотинцев, вызывают в нем необычайную зависть.
— Очень аккуратно одеты наши кумовья, и, ей-богу, ничего лишнего, — повторяет Хомок на все лады.