— По-барски живут в батальоне, — говорит Дортенберг с нескрываемой завистью.
Лейтенанта Кенеза в штабе нет. Приходится ждать. Мы удобно устраиваемся в тени шрапнельного навеса и наблюдаем за этим новым, таким не похожим на наш, миром. Это мир штаба. Всего только полкилометра в тыл — и уже совсем другая жизнь. Даже рядовые одеты не так, как наши, их форма новее, опрятнее; видно, что люди устроены. Это те из солдат, которым удалось своими сильными локтями проложить дорогу к теплому местечку.
Это фронт — и все-таки не фронт. Сюда мины уже не долетят; гранаты еще могут, но штыковые атаки, пулеметный и ураганный огонь вовсе не беспокоят штаб. И все-таки фронт.
Лейтенант Кенез появляется в ходе сообщения, соединяющем первую воронку со второй, в которой для командира батальона выстроена настоящая подземная вилла. Лейтенант Кенез приглашает нас к себе. Его кабинет свежевыбелен, и свет он получает из окна. Под тем предлогом, что должен ознакомиться с расположением батальона, я прощаюсь с Дортенбергом и иду обратно на передовую.
Сегодня я — дежурный по батальону.
По ходу сообщения гуськом двигается смена батальонных вестовых и ординарцев. Один из вестовых (он видит меня, это ясно) рассказывает остальным историю Шубы, которого застигла смерть перед моей каверной.
— Ну, этот лейтенант весело начинает свое дежурство.
— Шуба сам виноват, ведь господин лейтенант приглашал его в каверну, — говорит другой, тот, что поближе. Потом он обращается ко мне: — Вот Шубу оплакиваем, господин лейтенант.
— Да, ему шуба больше не понадобится, — шутит кто-то из ординарцев.
Я не отвечаю, и солдаты идут некоторое время молча, как провинившиеся дети. Сейчас я не чувствую к ним ни жалости, ни сострадания. Народ — как море. Волны выбрасывают на скалистый берег брызги пены, и не успеет солнце выпить эту влагу, как море уже забыло о ней.
Я замечаю, что начинаю освобождаться от депрессии, которая охватила меня в первое время. Арнольд прав, сейчас не время философствовать. Над нашими головами меч, и мы прежде всего должны парировать его удар. Вот — война. Но эти твердые, уверенные слова проваливаются в моем сознании, как грош в дырявом кармане нищего. Я еще не могу смотреть на растерзанное тело солдата с таким равнодушием, с каким смотрят на только что зарезанного теленка.
— Ты знаешь, сколько стоит обучение солдат, обмундирование и вооружение?
«Кому? А этому солдату сколько стоит?» — хотел спросить я золотозубого.
Я вхожу в тупичок. Здесь ход сообщения настолько узок, что может идти только один человек, и тупики служат для обхода встречных. Карабкаюсь на стену тупика, обложенную серыми карзскими камнями, и смотрю на открывшуюся передо мной картину. Голая, лишенная растительности, каменная пустыня. Над моей головой с пугающим шумом проносится стая быстрых птиц. Небо безоблачно, только около Косича клубится какой-то бурый туман, но он скорее похож на дым, чем на облака. Из Сельца доносятся частые небольшие взрывы; очевидно, рвут камень для новых окопов, а может быть, это мелкие мины.
Долго смотрю на мертвую верхушку Клары. Никакой жизни. Когда созерцание Монте-Клары надоедает, перехожу на другую сторону окопчика. Здесь тот же безотрадный пейзаж, но дальше синеют отроги романтических, зовущих Тирольских гор. И там, среди этих гор, тоже война. И на Ортлере, у Толмейпа, на Капоретто, Трентино и перед чарующей долиной горного Эчча — то же самое. Я поднял голову, и захотелось мне вспомнить синеву итальянского неба. Да ведь это и есть итальянское небо.
Как заманчивы, как пленительны и далеки Тирольские горы! Обратно из Италии мы ехали через Швейцарию, Лозанну и Франценсфесте. И никогда я не видел такой зелени лугов.
От стены отскочил небольшой камень и упал к моим ногам. Я спрыгнул и с сильно бьющимся сердцем прислушался. Ничего. Показалось. «Война, господин лейтенант, надо быть осторожнее».
На следующий день пишу в штаб батальона рапорт о своем дежурстве.
Когда, приняв дежурство от Дортенберга, я вернулся на передовые позиции, меня уже разыскивал Шпрингер, дежурный левофланговой роты. С Полазо из соседнего батальона к нам пришли два германских офицера с просьбой разрешить им корректировать отсюда пристрелку своей артиллерии, Я сообщил об этом по телефону Кенезу, и лейтенант сейчас же прикатил к нам. Мы очень предупредительны по отношению к нашим союзникам, они же холодны и корректны; очевидно, их утомляет эта чрезмерная любезность. Лейтенант Кенез пробыл с нами недолго. Прощаясь, он несколько раз повторяет мне, что с гостями надо быть очень внимательным.