Молча возвращаю рапорт.
— Что изволите сказать, господин лейтенант? — спрашивает Новак голосом ангельской невинности.
— Не знаю, что скажет господин обер-лейтенант. Я бы такого рапорта не принял.
Новак вздыхает, аккуратно складывает рапорт и прячет его в бумажник.
— Скажите-ка, Новак…
— Слушаю, господин лейтенант.
— Скажите, Новак, а вы не боитесь солдат? — спрашиваю я, взглядывая в маленькие хитрые глаза фельдфебеля.
Этот вопрос застает Новака врасплох. Он не знает, что ответить — сказать ли правду или говорить так, как полагается перед начальством. И он широко улыбается.
— Этих вонючих мужиков? Разве их можно бояться, господин лейтенант? Да если бы мы их боялись, что было бы с нашей армией?
Я спешу отпустить Новака после того, как он успел сообщить мне, что мой отряд полон прескверных людей, социалистов и бунтарей, с которыми он может живо расправиться, если я ему поручу это дело.
— Если господин лейтенант прикажет, все данные будут у меня на руках в ближайшее же время.
Я отмахиваюсь и, желая довести Новака до полного отчаяния, говорю:
— Обо всем, что вы рассказали, я прекрасно информирован: взводный Гаал регулярно дает мне исчерпывающие сведения о моем отряде.
И прежде чем Новак успевает что-нибудь возразить, я его отпускаю. Волей-неволей фельдфебелю приходится удалиться, и я некоторое время еще слышу за дверью его недовольное покашливание.
Да, этот человек нашел свое место на войне. Для него война — это продолжение казармы, и казарма будет продолжением войны. Как глубоко, должно быть, презирает он нас, запасных офицеров, подымающих шум из-за какого-то жалкого мордобоя.
И вдруг мне становится странным, что Арнольд здесь, здесь, в этой каше. Ведь он давным-давно мог бы освободиться от этого испытания и все же упорно остается здесь. Золотозубый, тот воюет за свою фирму и каждую неделю получает из дому ящик снеди. Бачо сказал мне на днях, что после войны он поедет на завоеванную территорию, где, очевидно, казна будет иметь большие хозяйства, и потребует себе для управления какую-нибудь экономию. Чутора образовывает партию — партию, которая призовет к ответу. Шпиц делает войну в надежде добиться лейтенантского чина и получить две скромные медали, которые помогут ему попасть в высшую школу. Шпиц удивительно свеж и неиспорчен. Капрал Хусар для меня ясен: он принадлежит к партии Чуторы. Но среди солдат есть много и таких, как Хомок. Этих, очевидно, большинство.
«Жаль, что немцы не взяли Клару. Если бы взяли, нам бы нечего было думать об этом».
Конечно, их большинство.
Выхожу в переднюю. Чутора, увидев меня, сдергивает телефонные наушники, но только на одну секунду, потом он снова надевает их и слушает, только воровато смотрит на меня.
— Ну, что там говорят? — спрашиваю я Чутору.
— Немцы уходят, господин лейтенант. Видно, с них достаточно. Получили свое.
— Кто говорит?
— Сначала разговаривали капитан Беренд и наш майор, а сейчас господин лейтенант Кенез обменивается мнениями с Дортенбергом.
В окопах темно. Нерешительно останавливаюсь и вдруг рядом с собой слышу голос:
— Куда-нибудь желаете идти, господин лейтенант?
— А, это вы?
Я узнаю по голосу одного из вестовых.
— Покажите, где работают мои саперы.
— Пожалуйте направо.
Глаза начинают привыкать к темноте, уже вижу край, бруствера. Из одной каверны пробивается узкая полоска света. Из глубины доносятся звуки приглушенной песни. Ординарец готов ринуться в каверну и закричать на поющих, но я его удерживаю. По моему тону он понимает, что у меня самые мирные намерения. Уже начинаю различать голоса.
— Не так. Начинать надо быстро, а слова «везут раненых» тянуть. Ну, давайте еще раз попробуем.
(Это, очевидно, голос унтера.)
— Опять не так.
— Ну, а как же?
— «В братских могилах другие лежат», — вот как поется последняя строчка.
Несколько секунд тишины, потом кто-то опять начинает первую строку, и хор подхватывает: «В братских могилах другие лежат».
— Красивая песня, — вздыхает ординарец. — Печальная песня.
— Десятый! А вы не думаете, что это, пожалуй, много?
— Да что вы, господин лейтенант. Хорошо будет, если каждый десятый вернется, — говорит он с глубоким убеждением, и в его тоне чувствуется, что он причисляет себя именно к этим десятым.