— Ого, я вижу, Гаал, что вам это дело пришлось по вкусу.
Гаал определенно смущен такой похвалой. Навстречу мне спешит Торма с какой-то бумагой в руках:
— Из штаба батальона. Я расписался за тебя.
Разрываю пакет.
«Впредь до особого распоряжения штаб батальона категорически запрещает вам производство каких бы то ни было самостоятельных операций против неприятеля. Немедленно донести, чем вызван ваш сегодняшний налет на итальянские позиции и каким он увенчался результатом. Лейтенант Кенез».
Комкаю бумагу и даю знак Торме и Гаалу следовать за мной. Идем в мою каверну. У перевязочного пункта суматоха, отправляют в штаб трех легко раненных стрелков.
— Когда вас ранили?
— Сегодня утром, господин лейтенант.
— Во время нападения?
— Нет еще на рассвете.
— Где?
— У латрины номер семь.
Как завидуют солдаты этим счастливцам!
Придя в каверну, я сажусь на постель, расправляю бумагу и протягиваю Торме. Он читает и подымает на меня удивленный взгляд.
— Как ты думаешь, Торма, это перемирие? — спрашиваю я и смотрю на Гаала.
Взводный вскакивает, лицо его заливается краской.
— Прочтите, — говорю я ему. Гаал пробегает бумагу.
— А я было думал, господин лейтенант… — говорит он упавшим голосом. — Но, конечно, сегодня этого еще не может быть.
— Я сейчас же отвечу штабу батальона и докажу господину майору Мадараши, что он не прав. Должны же они наконец понять положение.
Торма и Гаал уходят. Предупреждаю их, чтобы немедленно известили меня, если наблюдатели заметят что-нибудь особенное. Итальянцы замолкли, в окопах тишина. Сажусь к столу и пишу подробное донесение Кенезу. Но не успеваю закончить рапорта, как в дверь стучат. Дяди Андраша нет, он ушел за завтраком. Входит Фридман. Просит извинить за беспокойство, мнется. Я предлагаю ему сесть.
— Ну, говорите, Фридман, в чем дело.
— Я прибежал к господину лейтенанту, так как считаю, что все хорошо сделать вовремя.
— А что случилось?
— Господин лейтенант знает, как мы его уважаем, и потому… Разрешите говорить не по-служебному, господин лейтенант.
— Конечно, Фридман, пожалуйста.
— Сегодня утром господин доктор Аахим и господин майор Мадараши говорили по телефону. Господин батальонный врач сообщил, что с позавчерашнего по сегодняшний день число больных в батальоне возросло в десять раз против обычного. Господин батальонный врач высказал предположение, что это самострелы, и из ответа господина майора я понял, что фельдфебель Новак тоже уже доносил об этом.
— Все это правильно, Фридман, но почему вы мне об этом сообщаете?
— В том-то и дело, что речь шла и о господине лейтенанте.
— Обо мне?
— Да, господин лейтенант. В ответ на жалобы главного врача господин майор сказал, что виной всему нервозность лейтенанта Матраи, который сообщил, что под горой якобы ведется подкоп, и поэтому солдаты нервничают. «Ах, так, — сказал господин главный врач, — теперь все понятно». И обещал проучить нашу банду. Так он выразился. Так вот, поскольку в этом разговоре упоминалось имя господина лейтенанта, я решил сообщить вам об этом.
Откровенное дружеское сообщение Фридмана подкупило меня, но в то же время наполнило беспокойством.
— Все-таки, Фридман, — говорю я с притворной строгостью, — нехорошо, что вы подслушиваете разговоры господ офицеров.
Фридман делает наивное лицо.
— Честное слово, это вышло совершенно случайно, если бы не шла речь о господине лейтенанте, я бы, ей-богу, не обратил внимания. Но все же прошу извинить меня. Может быть, я действительно нехорошо поступил.
Оба мы говорим не то, что думаем, и прекрасно понимаем друг друга, но мы обязаны разыграть эту комедию. Фридман уже у двери. На прощание я угощаю его сигаретой, он благодарит и, совершенно теряя воинский вид, тихо говорит:
— А то, что творится под нами, это не шутка, господин лейтенант. Надо что-нибудь сделать, иначе может случиться такое, что не дай боже.
Фридман уходит, подняв в моей душе хаос чувств и вопросов. Солдат, шпионящий за своими офицерами, офицер, который выслушивает его и тем самым становится его соучастником… Все перепутывается в моем сознании.
После обеда я зашел в каверну третьего взвода. Здесь тоже наблюдательный пункт. Вокруг него толпятся солдаты. Кто-то из них взял длинный итальянский палаш, вбил его в камень и на конце установил котелок, до половины налитый водой.