Арнольд громко рассмеялся.
— Так ведь это очень хорошо, Новак, что нет смертельных случаев.
— Прошу прощения; господин обер-лейтенант, как раз в этом и заключается все дело. Как я уже докладывал, на основании наблюдений у меня появилось подозрение, что в латрине номер семь, находящейся далеко впереди и стоящей уединенно, очень удобно заниматься самоувечьем.
— Ну, Новак, — прервал его Арнольд, — пока вы не можете подкрепить свое подозрение конкретными данными, об этом лучше молчать.
— Потому-то я и забрал солдатский хлеб, господин обер-лейтенант, чтобы подкрепить им свое подозрение.
Фельдфебель вынул из газеты хлеб и положил его на стол.
— Прошу прощения у господина обер-лейтенанта и господина лейтенанта, хлеб не очень хорошо пахнет, — сказал Новак смущенно, — так как я извлек его из латрины, куда он был брошен злоумышленником.
Хлеб и без объяснения Новака говорил сам за себя.
— Извольте посмотреть сюда, — сказал фельдфебель, указывая на середку хлеба, где была отчетливо видна обугленная дыра, — это место выстрела.
Новак повернул хлеб, другая сторона его была разодрана.
— Извольте видеть.
— Это еще не доказательство, — спокойно сказал Арнольд.
Новак стал упорно доказывать правильность своих наблюдений, желая добиться закрытия латрины, где орудует целая шайка злоумышленников. Я с удивлением слушал его настойчивые доказательства и униженные просьбы. Да, жизнь идет своим чередом. Новак выполняет свои функции: он разнюхивает, ябедничает, защищает устав, святые параграфы столетних казарм, где кулаком, мордобоем, подвешиванием и карцером вбивали в головы людей понятие о дисциплине. Он думает, что тех, которые побывали тут, можно загнать обратно в казармы.
Новак переминается с ноги на ногу. Он, видимо, взволнован, так как стоит не по уставу в присутствии начальства.
— Господин обер-лейтенант, самострелы любят стреляться через хлеб. Он им нужен для того, чтобы избежать ожогов на ранах. А тут ясно, что через этот хлеб стреляли.
Словом, тут жизнь идет своим чередом. Но фенрих Шпрингер уже отчалил, и лейтенант Дортенберг тоже нашел лучшим занять должность по хозяйственной части. Это крысы, бегущие с корабля.
— Кроме того, господин обер-лейтенант, осмелюсь доложить, что в роте недосчитывается трех человек. Они отсутствуют со вчерашней или позавчерашней ночи, это точно не установлено, но факт тот, что сегодня их целый день не было.
— Почему вы не доложили об этом раньше? — напал на фельдфебеля Арнольд.
— Я сперва полагал, господин обер-лейтенант, что они отлучились на работу. Отряд телефонистов просил нескольких человек для помощи, но я точно не помнил — дал им или нет. А сегодня, когда подтвердились мои сомнения…
— Ах, вы вечно сомневаетесь. Их фамилии?
— Рядовые Ремете, Чордаш и ефрейтор Пал Эгри.
— Эгри! Не может быть! Ведь он представлен к награде и произведен в чин капрала.
— Я обшарил везде и всюду, но никто ничего о них не может сказать.
…Пал Эгри, Ремете и Чордаш… Каков из себя этот Чордаш? Никак не могу вспомнить. Но Пал Эгри… Это тоже крысы? Ясно, что они дезертировали. Ага, вспомнил: Чордаш — солдат третьей роты, который изобрел «мограф» с котелком воды. Неужели он?
— Осмелюсь доложить еще, господин обер-лейтенант, что сегодня на рассвете, когда я проводил свои наблюдения у седьмой латрины, где нашел этот хлеб, в меня стреляли.
— Откуда стреляли? Может быть, шальная пуля?
— Никак нет, господин обер-лейтенант. Кто-то стрелял мне в спину, когда я входил в латрину. Извольте посмотреть.
Он показал нашивку на плече. Она была продырявлена в двух местах.
— В голову целились, мерзавцы.
Арнольд брезгливо поморщился и, глядя перед собой, стал набивать трубку, потом с иронической усмешкой посмотрел на фельдфебеля.
— Тяжелая служба, Новак.
— Очень тяжелая, господин обер-лейтенант. Уж очень много у нас в роте горластых и непослушных.
— Ну, ладно, Новак. Вы — верный слуга короля, и, пока живы такие, как вы, нечего бояться. Подайте мне обо всем этом рапорт, а раненых отпустите.
— Как же, господин обер-лейтенант, а следствие?
— Для ареста у вас нет оснований. Вы же их не поймали с поличным. Верно?
— Верно, к сожалению.
— Ну вот видите.
— Но могу я сообщить господину обер-лейтенанту Аахиму, чтобы он обратил на них внимание?
— Это не наше дело, Новак. Господин батальонный врач сам может установить — самоувечье это или нет. Напишите рапорт, я передам дело в батальон, но раненых отпустите.
Взгляд мой упал на стол Арнольда. Массивная стеклянная чернильница со знакомым рисунком, наполненная зелеными, как весенняя трава, чернилами, желтая ручка с пером рондо и остро отточенный красно-синий карандаш, пресс-папье… Боже мой, то же пресс-папье и тот же зеленый сафьяновый бювар… Нарезанная длинными полосами бумага, прекрасная толстая бумага… Листы перенумерованы синим карандашом, на одном из них подчеркнутый заголовок. Да ведь это статья, честное слово, статья. И знакомые предметы, славные, родные предметы…