— Новак, я вам еще раз напоминаю, что мы ждем эрцгерцога, который может прибыть каждую минуту.
— Об этом не извольте беспокоиться, господин обер-лейтенант. Их королевское высочество будут всем довольны.
Эти предметы…
Я очнулся, когда фельдфебель уже исчез. Он ушел с тем, что напишет обо всем рапорт, ушел с таким чувством, что господин обер-лейтенант Шик опять на стороне солдат. Ведь отпустить четырех раненых преступников, это же… А за его королевское высочество командир может не беспокоиться.
— Удивительный тип этот Новак, — сказал я.
— Зверь, — ответил через плечо Арнольд, нервно и торопливо собирая со стола листы бумаги.
Я все еще не могу вырваться из-под обаяния лежащих на столе вещей.
— Спасибо за книгу, Арнольд. Я много извлек из нее, — говорю я с намерением завязать беседу.
— Очень рад, — безразлично отвечает он, продолжая собирать листы.
Один из них упал, я нагнулся и поднял.
— Что пишешь? Статью?
— Нет.
Молчание. Он прячет бумаги в зеленый сафьяновый бювар и поворачивается ко мне.
— Небольшой трактат.
— О чем?
— О латрине номер семь.
Я вижу в его глазах издевку. От его враждебности во мне все увядает. Пробуем говорить об Элле, о Швейцарии. Разговор не клеился, и мы никак не могли попасть в прежний тон. По приходе я просил Фридмана вызвать капитана Лантоша или кого-нибудь из штаба бригады. Время от времени подхожу к двери и спрашиваю: «Еще не связались?»
— Прости, Арнольд, что я тебя беспокою, — говорю я, собираясь уходить.
— Пожалуйста, пожалуйста.
Перед уходом роюсь в книгах Арнольда. Выбираю маленькую свежую книжку «Военные очерки» Жигмонта Морица.
— Читал? — спрашиваю я.
— Отвратительно.
Мне хочется сказать: «Арнольд, будем откровенны. Ведь так не может продолжаться». Но не могу: самолюбие делает меня немым. Я уже прощаюсь, когда вдруг входит Бачо. Как всегда, с открытой душой, дружески обнимает меня.
— Тибор, я говорил со штабом батальона. Там верят и не верят, понимаешь? Надо бы их сломить. Как обстоит дело сейчас?
— Плохо. Мой унтер заявил, что итальянцы уже близятся к окончанию работ, если уже не закончили. Что говорят в штабе батальона насчет эрцгерцога — едет он или не едет?
— Собирается, собирается.
И вдруг, не знаю, как это случилось, — возможно, что Арнольд сказал что-нибудь колючее, — но я взорвался:
— Разве это война? Разве это армия? Под нами ведется подкоп, все это знают и вдруг приказывают молчать, ничего не слышать и корчить веселые лица. Это же сумасшествие! Мы тут сидим как на иголках, а командование и штабы собираются разыгрывать пустую комедию и зарывают нам рот. «Maul halten und weiter dienen».[26] В тени победы, добытой кровью и героизмом солдат и фронтовых офицеров, шайка бездельников разукрашивает себя медалями и крестами. Разве это служба, война? Мне иногда кажется, что это не явь, а какой-то сумасшедший кошмар.
— Ого, ты уже законченный антимилитарист, друг мой, тебе остается только записаться в партию Чуторы, — иронически заговорил Арнольд.
— Лучше Чутора, чем капитан Лантош.
— Ну, брось, Матраи, — сказал Бачо, обнимая меня. — Может быть, положение вовсе не так трагично.
— Фенрих Шпрингер придерживается другого мнения, — ответил я взволнованно, — так же как и Дортенберг. Ефрейтор Эгри и рядовые Чордаш и Ремете тоже иначе расценивают положение, а командование и большая часть офицеров батальона утратили чутье и не ориентируются в создавшейся обстановке.
— Ну, это ты уж слишком, Матраи, — сказал, побледнев, Бачо.
— Господин лейтенант! — закричал, вскакивая, Арнольд. — Прошу вас воздержаться от подобных разговоров и не забывать, что вы находитесь в моей каверне. Вы слишком много себе позволяете.
— Я?!
— Да, вы! Офицеры мы в конце концов или нет? Что за истерия, что за бунтарская критика! Прошу не подвергать меня унижению выслушивать подобные вещи. Кроме того, вас слышат наши подчиненные.
— Ну, господин обер-лейтенант, между друзьями… — примиряюще заговорил Бачо.