— Разрешите доложить, господин лейтенант: фельдфебеля нашли, — заявил Хомок.
Хусар отвернулся, его плечи вздрагивали.
— Что случилось? — спросил я.
— Господина фельдфебеля кто-то искупал в латрине, — давясь от смеха, доложил Хусар.
— В латрине? — удивленно спросил Торма.
— Пусть и покоится там в мире, — пробурчал Гаал и прикрыл нос ладонью.
Я представил себе тяжелую квадратную фигуру Новака в тот момент, когда он выкарабкивался из латрины.
— Ну, и как же, его уже извлекли?
— Понесли на перевязочный пункт обмывать, — ответил Хусар.
— Ну, этот добился своего, — сказал я невольно.
И у всех сразу прорвался долго сдерживаемый смех. Гаал смеялся, громко покашливая. Хусар, трясясь от хохота, прислонился к стене. Торма несколько секунд смотрел удивленными глазами, потом тоже залился серебряным колокольчиком.
— Хусар, дружище, можете двигаться вперед, только смотрите, чтобы нам не разминуться у Нови-Ваша. Ждите меня у конца хода сообщения. А вы тут будьте наготове. Понятно?
Люди, сияя от смеха, смотрели на меня, только дядя Андраш возился за моей спиной, и я чувствовал, что многого из происходящего он не понимает.
Разрез Добердо
Торма хотел проводить меня до Нови-Ваша. У парня вдруг нашлась тысяча вещей, которые он должен был мне сказать, и только моё категорическое приказание заставило его отказаться от этого намерения. Он спрятал мой приказ в верхний карман френча и крепко пожал мне руку.
— То, что ты идешь, это самый правильный поступок. Только боюсь, чтобы не было поздно.
— Будем надеяться на лучшее. Знаешь, как приветствуют друг друга шахтеры, встречаясь под землею: «Glück auf!»[27]
— Glück auf, господин лейтенант!
В устье хода сообщения я остановился и прислушался. Тихо.
— Куда это ты собрался? — вдруг спросил кто-то рядом со мной.
— Бачо!
— Да. Был здесь у старины Сексарди. Играли в карты. Ну и общипали же мы егерского обер-лейтенанта. Помнишь, блондин, был вчера у нас? Мне теперь везет. Наверное, невеста с кем-нибудь флиртует.
— Возможно, — сказал я, порываясь продолжать свой путь, но Бачо удержал меня.
— Я спрашиваю, куда ты собрался? Ведь не на прогулку же с этой сумкой и палкой.
Я объяснил ему, что иду в штаб бригады.
— Жаль, жаль, — откровенно сказал Бачо. — Мы сегодня затеваем маленький кутеж. Эрцгерцог все равно не приедет, и мы с обер-лейтенантом Шиком решили устроить отвальную. А третья рота готовит мне встречу. Будет несколько офицеров из четвертого батальона и от егерей. Я очень на тебя рассчитывал. А потом Шик сказал, что на свою ответственность хочет спустить седьмую латрину в итальянские окопы. Значит, будет весело.
— Смотрите, чтобы не влетело вам за это от штаба батальона, — сказал я, подзадоривая.
— Да ну его к черту, этот штаб! Пусть приходит сюда, если хочет командовать! Ты думаешь, я бы им не задал на твоем месте? Ого!
— Это правда, ты задал бы, — согласился я. — Но моему терпению тоже конец. Видишь, иду.
Бачо еще пытался удержать меня, упрашивая, чтобы я отложил все на завтра, но я решительно двинулся вперед. Когда отошел шагов на двадцать, он вдруг крикнул мне вслед:
— Гей, Матраи, слыхал, что фельдфебеля Новака ребята искупали в латрине?
Сделал вид, что не слышу, и ускорил шаг. Когда я миновал штаб батальона, мрак уже начинал редеть. Взлетающие на небо ракеты бледнели, предвещая близкий рассвет. Но в ходах сообщения еще царило оживление. Ночью они полны людьми: сменяемые, сменяющие, дежурные, навьюченные термосами, консервами, мешками с галетами, патронами, усталые обозники с ящиками амуниции движутся без остановки туда, на передовую линию. А в тылу передовой стоят резервы, перевязочный пункт, бомбометчики. Все это находится на метр-два под землей, хорошо замаскировано и спрятано от глаз противника. У второго резерва начинается линия тяжелой артиллерии, а дальше уже все находится на поверхности земли. Это та часть войны, которая вне линии огня.
Иду, иногда останавливаюсь, пропуская двигающихся навстречу солдат. Они идут попарно и несут все необходимое для многих сотен и тысяч людей. Из одного разветвления в главный ход вливается молчаливая группа. Ее обходят все спешащие на передовую линию, обходят, не проронив ни слова. На носилках закостеневшие ноги, окровавленные желтые лица, неподвижные глаза. Санитары идут сгорбившись, с напряженными лицами. Дальше — носилки с больными и ранеными.
Перед Нови-Вашем, где зигзаги ходов сообщения расширяются, кто-то окликнул меня: