Почти десять лет назад, в восемьдесят третьем, в доме Мельниковых часто собиралась ромненская молодежь. Но та ночь как-то особенно запомнилась, возможно потому, что из Петербурга приехала Ганна. Из гостиной мельниковского дома сквозь шторы пробивался свет, но гости незаметно проскальзывали во флигелек в саду. Вера остановила Ювеналия:
— Походи по саду, Ювко, нам поговорить нужно. Понимаешь?
— Я у вас все только за сторожа, — обиделся Ювеналий.
— Стеречь мы тоже не каждому доверяем. Ты это знаешь. А тебе верим.
— Хорошо, — согласился Ювеналий. — Но завтра ты мне расскажешь, о чем вы говорили?
— Расскажу все, о чем можно рассказать. Спасибо, Ювко.
Спустилась нежная весенняя ночь. Пахло разомлевшей землей, первой зеленью. Весна выдалась поздняя, но деревья уже распустили почки. Ювеналий, прислушиваясь к ночи, сторожил в саду и мечтал о времени, когда вместе с Верой будет бороться за волю и счастье рабочего люда. От этих мыслей кровь быстрее пульсировала в висках, а будущее казалось таким привлекательно светлым, что он мысленно подгонял каждое мгновение, которое плыло над весенним миром в завтрашнюю мечту… Гости перешли в гостиную и тихо, вполголоса, пели. Они цели старинную украинскую песню, печальную и волнующую, песню о девушке, чей суженый ушел на войну, погиб в бою с врагами, и девушка до конца дней своих будет теперь одна. Сквозь печаль пробивалась в песне гордость за воина, защитника родной земли и народной воли, а может, это певцы вкладывали в старинную легенду молодой запал и страстное желание бороться за свои идеалы. Ювеналий, взволнованный причастностью к чему-то большому, значительному, взволнованный присутствием Ганны Галковской, сидел в углу между дверью и буфетом и, затаив дыхание, слушал. А когда песня кончилась, встала Ганна, в строгом темном платье с белыми воротничком и манжетами, достала из сумочки несколько тонких листков бумаги и начала читать. То была речь осужденного на смерть народовольца Грачевского на недавнем «Процессе семнадцати»:
— «…Нет, я не могу признать себя виновным при настоящем отношении государственной власти к народу и обществу, при котором ни семейный очаг, ни личность граждан ничем не гарантированы от произвола правительственных тайных и явных агентов, когда по одному простому подозрению в так называемой политической неблагонадежности сотни лиц бросают в тюрьмы, подвергают всем ужасам одиночного заключения, доводящего до быстрой смерти или сумасшествия, когда другие сотни лиц без постановления суда по таким же точно подозрениям в политической неблагонадежности могут быть схвачены, оторваны от труда и семейства и отправлены так называемым административным порядком за тысячи верст на север и восток Сибири. При означенных условиях я не только считаю себя вправе защищаться с оружием в руках при нападении на меня правительственных агентов, я считаю даже нравственно обязательным для себя защищать точно так же и других от их произвола…»
Голос Ганны звенел, она раскраснелась, тонкий лист бумаги дрожал в ее руке…
Шли годы. И когда Ювеналий впервые заговорил с Ганной о своей любви, девушка недоверчиво улыбнулась:
— Это романтическое увлечение, Ювеналий. Оно пройдет. Подумай, я на восемь лет старше тебя.
— Если мы одинаково мыслим, если убеждения наши — едины, возраст не имеет никакого значения, — искренне возмутился он. — У нас с тобой одна дорога в жизни.
После таких слов он показался себе взрослым и мудрым.
В восемьдесят седьмом Ганна поехала с Мельниковым в Харьков, а через два года они поженились…
Пока Ювеналий добрался до Лукьяновки, спустились сумерки. Темные окна домика Кулишей остановили его. Глухо били о лед ломы дворников. Фонарщик тащил но грязи лесенку. Морось густела, и уже сеялся с низкого хмурого неба мелкий дождь. «Такая сиротская весна, — с тоскою подумал Ювеналий и представил свою пустынную комнату на Жилянской. Вечерами в ней только и звуков было, что шуршание тараканов за обоями. — Не весна, а настоящая осень, без просвета. А все потому, что окна Марии темны, — не мог не признаться он самому себе и улыбнулся скептически: — Как же, она только и ждет тебя не дождется. Она и лица-то, наверно, моего не запомнила…»
Он переложил буханку под левую руку, намереваясь пройти мимо, как вдруг в черном окне вспыхнул огонек, и две ладони затеплились вокруг розового стекла лампы. Мария подошла к окну, задернула занавески. Ювеналий, посмеиваясь над своей нерешительностью, постучал в дверь. Девушка, видно, только пришла со двора — была укутана в теплый платок.