— Спасибо, Друг.
— И не только с этим. Больше шести тысяч прокламаций выпустил наш «Союз» с начала года. Мы издаем также листовки для многих других городов юга России. Я привез тебе отчет киевского «Союза борьбы». Чтобы видел: мы даром время не тратим, воюем и за себя, и за тебя.
— Пойдем тихонько на речку, чтоб Мария не услышала, а то поднимет шум, врач, скажет, запретил, — бодрился Ювеналий. Впрочем, приезд товарищей действительно прибавлял ему здоровья, а тут еще такие радостные вести. — Я ромненскую флотилию этой весной начал строить: сбил из досок флагман, назвал «Вперед», теперь, наверно, придется переименовать в «Рабочую газету»… Был и флаг красный, но реквизирован приставом и подшит к делу…
Они долго плавали по Роменке и говорили, говорила. Давно ли в комнатке Неточаева на Соломенке мечтали об объединении социал-демократических сил Киева? И вот это объединение стало фактом. По примеру питерцев создан киевский «Союз борьбы за освобождение рабочего класса». В идейной борьбе «Союза» против народников и социал-революционеров организовался и окреп Второй рабочий комитет Киева, который действует под руководством «Союза». В комитете наиболее сознательные и активные представители киевского пролетариата. Многие из них в свое время прошли выучку в кружках, организованных им, Ювеналием Мельниковым. Есть в нем и ученики известной «Лукьяновской школы»… До сих пор помнится ему первое занятие в мастерской на Дорогожицкой. По тем временам это было действительно волнующее событие, можно смело сказать — историческое. Хотя, по теперешним масштабам… Нынче на лекции по истории революционного движения в Голосеевский лес сходится по шестьдесят — восемьдесят рабочих. Но то было начало, то был родник, без которого не разлилась бы так широко река протеста, борьбы…
— Никогда никому не завидовал, а теперь — стыдно признаться — завидую… — Мельников сжал кулаки.
— Кому завидуешь? — не понял Эйдельман.
— Вам завидую, всем, кто сейчас работает. Это уж такая моя горькая судьба: дожить до дня, когда светает, и сидеть сложа руки, плавать по этой вот луже в деревянном корыте!
— Да разве ты мало сделал на своем веку? И кто знает, сколько еще сделаешь!
— Это все слова, — уже спокойнее, но хмуро и печально ответил Ювеналий. — Я тут как на выставке, как экспонат — революционер под стеклом. Шарики в голове крутятся, а рукой шевельнуть не могу. Пробовал было в депо устроиться — жандармы дали команду отказать. А ко всему — болезнь, будь она неладна.
— Мы поможем тебе перебраться за границу, поживешь эмигрантом, а там будет видно, жизнь покажет.
— Какой из меня эмигрант, Борис? Я там затоскую, руки на себя наложу. Я не теоретик. Я рядовой проповедник социализма, мне люди нужны, мне нужна пролетарская масса, без нее я — ничто.
— Переходи на нелегальное положение.
— И быть с чахоткой лишним грузом для товарищей?
— Кто тебе сказал, что у тебя чахотка?
— Может, у меня просто насморк после Лукьяновки? — неожиданно резко произнес Ювеналий.
— Я не врач, — вздохнул Эйдельман и отвел глаза. — Хотя и числюсь на медицинском факультете.
— То-то и оно! А врач, он не скажет мне, он скажет Марии. И все вы играете со мной в прятки. Думаешь, я смерти боюсь? Сколько раз я смотрел ей в глаза! Я не хочу, чтобы меня задавила какая-то мизерная бацилла! Прости, опять нервы, ненавижу праздную жизнь. Тело у меня больное, но не дух!
«…Тело его точил страшный недуг — чахотка, но дух его был тверд и ясен», — напишет Борис Эйдельман уже после Октябрьской революции, вспоминая свою поездку в Ромны к Ювеналию Мельникову.
Трещали январские морозы. Окна были под толстым слоем инея. Ювеналий не любил, когда мороз зарисовывал стекла. Казалось тогда, что и на окнах бельма. А так хоть что-нибудь да увидишь — заледеневшую Роменку, белый луг, заштрихованный тальником, хатки в снегах.
Неожиданно пришел Иван Самичко. Они не договаривались сегодня встретиться.
— Хватит скучать, Дмитрич. Пойдем удить рыбу в проруби.
Ювеналий загорелся: любил охотиться и рыбачить. А главное, хотел уйти от навязчивых мыслей.
В последнее время его особенно тревожили вести от братьев, Вячеслава и Олимпия, которые работали на киевских заводах. Вячеслав, оставшись после отъезда Ювеналия без дружеской руки брата, растерялся, присоединился к социалистам-народникам, увлеченный громкой ультрареволюционной фразеологией Моисея Лурье. Летом Лурье приезжал в Ромны, долго дискутировал с Ювеналием, отстаивая свой скорее анархический, чем социал-демократический клан революционной работы среди пролетариата. Ювеналию удалось положить его на обе лопатки, но не переубедить. И, вернувшись в Киев, он продолжал забивать головы рабочим. В их числе оказался и Вячеслав.