И опять в хате все перевернули вверх дном, и опять провожала Мария мужа, которого в тот же день в сопровождении жандармов увезли в киевскую тюрьму.
Тюрьма была переполнена политическими. Кое-кто из знакомых Ювеналия по прошлому заключению так и не оставлял до сих пор холодных застенков.
— С возвращением домой, Ювеналий Дмитриевич! — закричали ему после вечерней поверки. Весть о появлении Мельникова быстро разнеслась по камерам.
— Еще бы, тюрьма для него что дом родной: братья сидят в соседних камерах.
— Нужно пожаловаться генералу Новицкому, скоро из-за Мельниковых и в тюрьму не протолкнешься…
— Новицкий их любит — каждому по отдельной камере…
На другой день на прогулке он увиделся с младшими братьями: Вячеславом и Олимпием. И грустно было, и смешно: встретились. Как-то им первое тюремное крещение? И было очень жаль мать. Они-то знают, за что страдают, а как пережить матери: трое сыновей в тюрьме! На этот раз жандармская машина заработала живее: уже на третий день заключения Ювеналия вызвали нa допрос. За столом сидел знакомый но предыдущему следствию ротмистр. Его лицо напоминало Ювеналию кирпич, смазанный маслом.
— Почти год мы с вами не виделись, Ювеналий Дмитриевич, почти год. Как здоровье? Отдохнули на свежем воздухе? Можно сказать, на курортах побывали, могли бы и в камере, на казенных хлебах, этот год отсидеть. Видите, как мы о вас заботимся, а вы все волком, волком на власть. Так как здоровье?
Ювеналий промолчал.
— Вот видите, жалоб на здоровье не имеете. А сестричка ваша, Вера Дмитриевна, весь Петербург на ноги поставила. Помирает, мол, в тюрьме, больного арестовали! Нам телеграммы идут, в Ромны телеграммы, одно волнение. Горячая она у вас, горячая.
— Вера в Петербурге? — не смог скрыть удивления Ювеналий.
— Видите, открываем вам служебные тайны. Дали ей разрешение поехать на неделю в Минск, а она вместо Минска — в столицу, и к министру. Но все это лишняя писанина для наших столичных коллег, ничего из этого не получится, так что надейтесь только на себя. Я вам больше скажу. Уже получено из Петербурга уведомление о решении вашего дела в административном порядке, вам засчитано предыдущее заключение, а кроме того, вы подлежите по высочайшему повелению трехгодичной ссылке в северные губернии. Я считаю, что отделались вы легко и должны только быть благодарны его императорскому величеству. Но видите, как получается, Мельников: мы понимаем вас, мы идем вам навстречу, а вы тем временем ищете себе на голову новую беду. Дело оборачивается нынче так, что мы заводим на вас новое дело, и уже светит вам не ссылка, а годы и годы Петропавловки. Между прочим, должен вам сказать, что я серьезно отношусь к вашему нездоровью и знаю, что больше трех месяцев режима Петропавловской крепости вы не выдержите… Так вот, у вас находят подпольную марксистскую газету, отчет антигосударственной организации, вы и сами понимаете, о чем это свидетельствует. К тому же вы с помощью писем даете советы братьям, один из которых организовывает среди рабочих революционные кружки, а может, даете советы не только братьям? Все это не может не вызывать нашей тревоги. Генерал Новицкий лично интересуется вашей судьбой. Он хочет иметь письмо, которое вам написал Вячеслав Мельников.
— Я уже заявлял, что уничтожил письмо брата. — Тогда перескажите его.
— Письмо адресовалось мне лично, и, я думаю, неэтично пересказывать его. Если бы я и опустился до этого, ни один порядочный человек не стал бы меня слушать…
— Я за этим столом — следователь, жандармский офицер, выполняю определенные служебные обязанности и имею определенные обязательства перед государством.
— Тем более, пан офицер…
Ротмистр изменился в лице, но, овладев собой, взял папиросу. Ароматный дым поплыл по комнате, дразня Ювеналия, который после недавнего обострения болезни не курил.
— Я в последний раз обращаюсь к вашему разуму, Мельников. До сих пор мне казалось, что вы человек умный, хотя, признаюсь, вы даете основание в этом сомневаться. Ибо истинно умный чувствовал бы, на чьей стороне сила и правда, и сделал бы соответствующие выводы.
Ознакомьтесь с одним документом, и я послушаю, что вы на это скажете.
Следователь протянул через стол два длинных, в клеточку, листа. Ювеналий сразу узнал почерк Дмитра Неточаева, и буквы заплясали у него перед глазами, хотя он прилагал неимоверные усилия, чтобы не выказать своего волнения. Это было действительно слезливое признание «бывшего студента Императорского университета Св. Владимира Неточаева Дмитрия Никитича»: