— Я знаю, Эйдельмана в городе нет, а об остальных узнавать не было времени — но канцеляриям бегала. Ты поедешь в Ромны, а я на неделю останусь и все здесь выведаю. — Может, меня сегодня еще не отправят. Тогда вечером найду кого-нибудь из наших.
Дальше передней генеральской квартиры Ювеналия не пустили, но доложили генералу о его просьбе, и вскоре дежурный жандарм вышел к нему с бумажкой в руке:
— Идем, Мельников.
— Куда?
— Откуда и пришел — в тюрьму. Генерал распорядился: Пусть переночует, где раньше ночевал, а утром отправится с двумя жандармами за свой счет в Ромны.
— Так ведь меня жена ждет, будет волноваться, куда я делся, — защищался Ювеналий. «Вот тебе и встретился с друзьями, доходился по канцеляриям!» — удрученно подумал он.
— Таких, как ты, жены знают, где искать: подождет-подождет, да и прибежит в Лукьяновскую тюрьму спросить, — разглагольствовал жандарм. — А ей скажут, как надлежит: туточки твой соколик. Вот так. Приказ есть приказ, Мельников, да еще генеральский приказ! Ищи лучше в карманах полтинник на извозчика, иначе пешком будем добираться до ночи, мне-то все равно — служба идет, а тебя от ветра, вижу, качает…
Мария приехала в Ромны через несколько дней. Ювеналий устал ждать, отлеживаясь после тюрьмы под материным кожухом.
— Видела? — был его первый вопрос.
— Видела — сквозь решетки на окнах, — печально ответила Мария.
— Я так и предчувствовал — Романовская дача пустовать не будет, — поднялся на локте и тяжело закашлял.
— Ох, где там пустовать. Пошла я в жандармское управление — книжки Вячеслав просил передать, а литературу теперь можно послать только через следователя. Передаю дежурному офицеру, а сам Новицкий выходит из кабинета. Вижу, какой-то переполошенный, даже похудел, один ус черный, другой серый, и брови не подкрашены. Ишь как заработался, думаю, омолодиться не успевает, какая-то жатва, должно быть, в жандармерии. Злой как пес, увидел меня, крикнул: «Это еще для кого?!» «Для Вячеслава Мельникова, брата мужа», — отвечаю, спокойно так, я уже их не боюсь. Он выхватил книги из рук офицера и мне сует: «Вы должны знать только своего мужа и никаких братьев! А то и вас за компанию посадим. Идите отсюда!»
— Ну а что же аресты? — нетерпеливо перебил Ювеналий, чувствуя, что Мария не спешит рассказывать о самом главном, хочет его немного подготовить.
— Меня из дверей, а я в окно. Так легко, думаю, не отступлюсь. Прихожу в тюрьму, а там и вправду жатва — такого я еще не видела, хотя тропку к Романовской даче за эти годы хорошо вытоптала. Тюрьма полным-полна. По полусотне человек в каждую камеру набивают. Ворота настежь открыты — заходи во двор и гуляй, только не очень разгуляешься, потому что люди из города идут и идут, передачи несут — родственники арестованных, и бабы, и девчата, и дети. А на поле за тюремной оградой народу — словно в пасху возле церкви, с арестованными через окна переговариваются. Расспрашиваю, и оказывается, что полиция всю ночь и утро без отдыха работала: арестовывала и тюрьму людьми набивала. Все, кого хоть чуть подозревают, за решетками: и рабочие, и интеллигенты, и студенты.
— Что-то очень сильно разозлило наших пастырей, — задумчиво произнес Ювеналий. — Но что? Неужели съезд партии? Борис тогда говорил, что съезд в конце зимы должен открыться. Хорошо, что его нет в Киеве, не попался в жандармские сети.
— Рассказывают, Новицкий требовал у Драгомирова, главнокомандующего Киевским военным округом, солдат, чтобы отогнать родственников от тюрьмы. И будто Драгомиров ответил, что дай такому дураку войско, так он женщин и детей перестреляет, и не дал. А они на ножах друг с другом. Новицкий разозлился и послал царю телеграмму: «Драгомиров пьет третьи сутки без просыпа». Драгомирову, конечно, об этом донесли, и он теперь уже от себя послал телеграмму царю: «Третьи сутки пью за ваше здоровье». Царь в ответ Драгомирову: «Пей на здоровье…»
Ювеналий отвернулся к стене и почти не слушал Марию. Столько лег собирать по крупице, чтобы в одну ночь все рассыпалось, было уничтожено. Вот тебе и распогодилось, вот тебе и всходы, радовался дружным всходам, а про заморозки и забыл.
Из хаты потихоньку вытекал сквозь низенькое тускнеющее окошко день, а с ним, казалось, и сама жизнь. Среди ночи над Ювеналием склонилась жена:
— Почему ты не спишь? Тебе плохо?
— Мария, достань мне револьвер, — зашептал Ювеналий, найдя в темноте ее руку. — Ни Вера, пи Иван Самичко, никто из товарищей теперь оружия мне не даст, а ты — самый близкий мой товарищ, ты понимаешь. Достань, Марийка! Ты только подумай: как я буду умирать, словно животное.