— Добрый вечер, — сказал Ювеналий. — Не ждали гостя?
— Добрый вечер, Ювеналий Дмитриевич. А гостям мы всегда рады.
— Даже таким грязным? — он посмотрел на свои сапоги.
— Должно быть, с Подола?
— Угадали.
— Я сама вчера была на Житном базаре, едва выбралась.
— Вот вам, только из пекарни. Еще тепленький. Получил от хозяина — усердно трудился.
Он положил на край стола белую буханку.
— Вы нашли работу? — спросила Мария, не скрывая радости. — Остаетесь в Киеве?
— Пока остаюсь. Но с работой плохо. Жандармы не торопятся пригреть меня. Это я временно, подрабатывал. Уголек возил. Веселая работа…
— А вы на завод Греттера не пробовали? Отец говорил, там нужны рабочие.
— Уже отказали.
— А на «Арсенале»?
— Ну, к такой крепости неблагонадежных и на версту не подпускают. Что-то, возможно, будет в железнодорожных мастерских. Вот-вот должны дать ответ.
— Да вы садитесь. Чаю выпьете? Самовар еще горячий. Сестра, наверное, побежала к подружке. А я отцу помогала. Давайте ваше пальто.
От самовара шло тепло, тепло шло и от стакана с чаем, и от серебряного подстаканника, и от лица Марии, на которое падала розовая прядь света.
— Я почему-то убеждена, что вы вот-вот найдете работу. Душа моя чувствует, — сказала она, подавая домашнее печенье. И, странно, Ювеналий тоже начинал верить, что скоро будет работать.
— Вы говорили, жена ваша закончила фельдшерские курсы? Ей будет легче устроиться, чем вам.
— Она ждет ребенка. И вообще не очень здорова. Да еще под надзором полиции…
— Мне так хочется, чтобы у вас все было хорошо. Когда что-то не ладится, вы, наверно, засыпаете в глубокой уверенности, что завтра все-таки будет лучше? Правда?
— Правда. Я закрываю глаза и говорю: «Пусть завтра все будет хорошо».
Оба засмеялись.
— В тюрьме в первые дни я тоже засыпал со счастливой надеждой, что наутро меня вдруг освободят. Откроют двери камеры и скажут: «Идите куда глаза глядят». И я неожиданно перенесусь в луга над Роменкой. Но проснешься утром — тот же каземат, тот же кусочек зарешеченного неба…
— А в тюрьме, наверно, страшно? — В ее голосе звучали боль и сочувствие.
— Что же там страшного? Тебя кормят, охраняют. Безопасно и уютно, стены такие, что никакой сиверко не продует.
Из письма Ювеналия Мельникова к матери
«Комнатка — 5 шагов длины и 3 ширины, потолок сводом, одно окошко, хотя и не очень маленькое, но пропускающее мало света, аспидный пол, паровая печка, которая не очень греет, да электрическая лампа, которая тушится тогда, когда хочется света, и светит, когда хочешь спать, — не очень-то это вяжется с веком научных усовершенствований. Но это еще не беда, когда против тебя всего-навсего электричество или паровое отопление. Тяжелее, когда против — люди. Самое естественное желание, когда ты заперт в клетку, это посмотреть, что делается за ее пределами. Вот и выглядываешь иногда в окно. И в тот же момент форточка в двери открывается и самым вежливым образом произносится: «Смотреть в окно нельзя». Потому — правило. И как начали меня донимать разными «нельзя»: нельзя петь, даже вполголоса, нельзя иметь больше одной книги — столько разных «нельзя» — ложись и помирай… Вообще всякие проявления личности, индивидуальности намеренно подавляются, подавляются с целью сделать заключение в тюрьме более тяжелым… Никто тобой не интересуется, мало кто знает даже фамилию, а величают меня — № 826-й, а чтоб не забывать, к рукаву пальто пришили номер. Все это, конечно, не результат какой-то особой дисциплины (хотя она и есть, и даже очень ее предовольно), а просто результат известной питерской индифферентности… Однако же ничего, живут люди; живу и я уже третий месяц и жив. Хотел прибавить еще «здоров», но этого сказать не могу. Похварываю немного».
— И никогда-никогда не было страшно?
— Скажу не было — не поверите, решите, что рисуюсь. Было не страшно, а «скумасно», то есть не по себе, как говорят у нас на Черпиговщине, под Борзной. Человек теряет имя, его знают лишь под номером. Он как человек будто уже не существует. Но хуже всего в тюремной больнице. Умирать станешь — никого это не взволнует. Только трогают, не застыл ли. Я там тифом заболел. Несколько дней бредил, но, вероятно, обессилев, затих, а санитары подумали — умер. Положили меня на носилки и в покойницкую. И вот в длиннющем пустом коридоре покойник вдруг зашевелился и в полный голос запел: «Повiй, вiтре, на Вкраiну». Представляете, что тут поднялось? Санитары так перепугались, что бросили носилки посреди коридора и убежали, потом долго не отваливались подойти ко мне. Вызвали дежурного врача: покойник ожил! Ну, тот уж, я ему до сих пор благодарен, ухаживал за мной. Только с его помощью и выкарабкался.