Теплая слеза Марии упала ему на ладонь, но голос ее был полон желания вселить надежду, подбодрить:
— Нет у тебя никакой чахотки, поверь мне. Ты вот-вот поправишься, смотри — весна идет, скоро будет тепло. Тебе еще жить и жить, потом вспомнишь этот разговор и сам же будешь смеяться.
— Жить я хочу, очень хочу, но не допущу, чтобы чахотка победила меня. Ты должна пообещать.
— Если врач скажет мне, что у тебя чахотка, я обязательно достану револьвер. Обещаю тебе.
— Дай честное слово.
— Честное слово, Ювеналий, я достану револьвер если тебе будет грозить смерть от чахотки.
— Спасибо, Марийка, я тебе верю. Но если я уйду неожиданно, похороните меня без религиозных обрядов. Я жил и умру убежденным атеистом. И пусть товарищи не придают особого значения моей смерти. В нашем деле один человек мало значит…
Ночь миновала, а с нею и минутное отчаяние. В сердце осталось то, что он выносил, вырастил за многие годы борьбы: судьбу будущих революций решат массы, а роста сознательности масс никакими арестами не остановить. И когда в Ромны заехал по дороге к румынской границе Моисей Лурье, растерянный, с вестями еще более страшными, волю Ювеналия уже нельзя было поколебать.
— В одну ночь разгромлены социал-демократические организации Петербурга, Москвы, Киева, Екатеринослава, Одессы, Николаева, — Лурье метался по комнате, нервно потирая руки, словно с мороза. — Сотни лучших людей арестованы. Взята типография «Рабочей газеты».
Слова гостя похожи были на выстрелы, все ближе и ближе к сердцу. Но Ювеналий нашел силы остановить; Лурье:
— Ты сядь, товарищ, а то у меня уже в глазах рябит. И давай без паники — о самом главком. В связи с чем аресты? Съезд состоялся?
Спокойный, рассудительный голос Ювеналия немного остудил Лурье. Он сел на краешек постели, какое-то время задумчиво смотрел на Мельникова:
— Ты прав, не с этого мне следовало начинать. Съезд состоялся в Минске, в начале марта: На нем были представители петербургского, московского, киевского и екатеринославского «Союзов борьбы», группы «Рабочей газеты» и Бунда. Съезд принял решение создать Российскую социал-демократическую партию…
— Вот это главное! — воскликнул Ювеналий, глаза его радостно заблестели. — То, что состоялся съезд, уже не перечеркнешь никакими арестами. Рассказывай все и как можно подробнее. Что сделано в Минске?
— Съезд решил выпустить Манифест партии. Избран Центральный Комитет. Официальным органом признана «Рабочая газета»…
Они говорили долго, и, хотя собеседник вновь возвращался к послесъездовским арестам, Ювеналий теперь знал определенно: заморозки, которые упали на молодые революционные всходы, — весенние заморозки: слабые ростки они пригнут, а сильные сделают еще сильнее.
— Я считаю, что в самые ближайшие годы условия для революционной работы в России не будет, — говорил Лурье. — Я еду за границу и тебе, Мельников, предлагаю сделать то же самое. Не теряй счастливого случая, у меня есть связи с контрабандистами на границе. Пересидим лихую годину, а там жизнь покажет.
— Нет, — ответил после минутного молчания Ювеналий. — Если мы все эмигрируем, долго придется лихую годину, как ты говоришь, пережидать.
— Я высоко ценю твою настойчивость, но подумай, что тебя ждет. Зашлют тебя на какую-нибудь глухую окраину…
— И на глухой окраине живут не только белые медведи, но и люди. А если есть кому правдивое слово сказать, уже и жить можно, и смысл в той жизни есть. Кроме того, не думаю, чтобы меня сослали далеко и надолго. Связей моих с «Союзом борьбы» они так и не доказали, да нынче им не до Мельникова. Жизнь в Ромнах для меня после ареста товарищей становится каторжной, это правда, и я хоть в Сибирь готов отсюда. Но не в эмиграцию! Пока у меня есть хотя бы немного сил, буду шевелиться, буду говорить людям правду. Так что поезжай сам, пережди лихую годину. Единственное тебе посоветую. Будешь в эмиграции — больше читай, больше с умными людьми встречайся, может, идейная кутерьма в твоей голове как-нибудь угомонится. Не только о тебе забочусь, — о людях, которых с марксистской дороги будешь сбивать. Братьев своих я до сих пор не могу тебе простить…
Он остался ждать в Ромнах, пока повернутся колеса гигантской государственной машины. Колеса вращались медленно, и у него было достаточно времени, чтобы мечтать, планировать и шутить:
— Как ты, Марийка, думаешь, читал наш царь указ о наказании государственного преступника Мельникова, прежде чем его подписывать? А если читал, то не вспомнил ли, часом, рассказ своего прадеда, тоже Николая, только Первого, который проездом остановился в шинке. А шинок этот держал богатый казак Мельников. Царь попробовал пива-меду и почтил казака дворянским званием за «знаменитые пития». Если вспомнил, то подумал: вот я тебя, правнука казака, так хвачу, чтобы ты уже не попросил проходного свидетельства на обратную дорогу…