Фигура матери растаяла во мгле, и уже отдалялись Ромны, отдалялся знакомый с детства мир, а поезд все быстрее и быстрее выстукивал навстречу новому дню…
Эпилог
Ювеналий закашлялся. Глубокий кашель словно вывернул грудь наизнанку. Когда отнял ладонь ото рта, на тонких, прозрачных пальцах алела кровь. Отчаяние охватило его. Неужели конец? Его больное, изможденное тело не хотело умирать. Казалось, кричит каждая ого клеточка, заволакивая сознание страхом. Такая будничная, такая обыкновенная, как у всех, смерть, да еще на тридцать третьем году жизни. Смерть в постели. Долгая, скучная агония в липком поту.
В шестнадцать лет, уезжая из Ромен, уверен был, что жить и жить ему — вечно, а смерть бывает лишь в сказках, пугало для взрослых — вот что такое смерть. А если и думалось в те юные годы о смерти, то обязательно о героической, на баррикадах, под красным знаменем революции, в последнем бою на земле, после которого на веки вечные — царство свободы и справедливости.
Постель показалась капканом, ловушкой.
Вырвется из этой ловушки, встанет на ноги — и пойдет, и уже никто и ничто не остановит его, и снова молодая, как когда-то, легкость в теле, и снова — жизнь. Ювеналий осторожно опустил ноги на пол, поднялся и чуть было не упал. И упал бы, если б не ухватился за край стола. Комната вдруг закружилась; кровать, стулья, зеркало на степе, рамка с фотографиями, комод — все плыло, а он стоял растерянный, словно в детстве, на карусели, но не так, как в детстве, потому что не было радости, не было детской убежденности, что окружающий тебя пестрый, праздничный мир родился вместе с тобой и вместе с тобой растет. А были тошнота, боль и угнетающий сознание страх. И все вокруг умирало вместе с тобой…
А мир существовал, жил — за окном сумеречной комнаты. Было воскресное утро. Яркое, весеннее. Солнце раскрашивало железные крыши домиков астраханского предместья. Весна в этом году немного запоздала, но наконец-то после холодных, дождливых дней распогодилось, потеплело. Обочины болотистых улочек, где осенью и весной грязи было по колено, подсыхали. Спешили на рынок торговки — первая зелень в корзинах. Проехал извозчик с барынькой на дрожках; наверное, в церковь барынька спешит, а может, тоже на рынок. Мимо окна пробежала девушка, поддерживая одной рукой подол платья, в другой — соломенный ридикюль. Деловито прошагал гимназист старших классов, с книгой, завернутой в газету, — на уроки. А потом потянулся длинной лентой обоз, с пристани. Под ряднами топорщились мешки, наверное с сушеной рыбой. Ювеналию вдруг захотелось воблы, и он порадовался этому живому, острому желанию. Давно уже любая пища претила ему, и он заставлял себя есть через силу, только чтобы не огорчать Марийку.
Ближе к Волге теснились домики предместья. Сочно, приятно для глаз темнела земля в палисадниках. Люди вскапывали грядки. Разноцветными флажками полоскались в солнце белье и одежда, отсыревшая за долгие зимние месяцы в сундуках. Грелись на завалинках старики, радуясь, что дождались еще одной весны; неугомонно бегали по дворам и огородам дети. В домиках вынимали зимние рамы, распахивали впервые после зимы окна. «Вот так бы жить, — в душе Ювеналия вдруг шевельнулась зависть. — Вот так бы жить, жить и ни о чем не думать. Разве что о куске хлеба — на сегодня. Кажется, так можно сто лет прожить, и двести, и тысячу…»
Так говорили в нем слабость и минутная растерянность. Болезнь говорила.
Один раз в своей жизни Мельников позавидовал иллюзорной благодати вот таких домиков, тихому счастью завидовал. Это было в Цареве, провинциальном городке километров за триста на север от Астрахани. Из Ромен в Астрахань, в ссылку, он ехал полон почти юношеских надежд. Таков уж у него характер — всегда надеяться на лучшее и верить в завтрашний день. Даже если сегодняшний день очень труден.
Впрочем, Астрахань не обманула надежд Ювеналия. Город небольшой, неустроенный, грязный, но зато целая колония политических ссыльных. Со всех концов империи — из Петербурга, Москвы, Киева, Варшавы… А главное — рабочие. Интерес к политике, экономике в среде пролетариата — огромный. Мельников почувствовал это в первый же вечер. Тогда у него собрался почти весь кружок. Кроме ссыльных пришли и местные рабочие. До самого утра говорили, спорили, вспоминали. Каких только тем не затронули в той ночной беседе! И о крепостном праве, и о народниках, и о рабочем движении, ширившемся по всей стране. Ювеналий рассказывал о борьбе киевских рабочих, о съезде в Минске, о «Рабочей газете», сам с жадностью слушал рассказы о петербургском «Союзе борьбы за освобождение рабочего класса».