Конечно, среди ссыльных были люди разных политических убеждений. Он почувствовал это в тот же вечер. Почувствовал также, как много сил и времени у политических уходит на споры, иногда — на принципиальные, но чаще — просто на словесную перепалку. И еще раз, уже в который за свою короткую жизнь, убедился, что нужно идти в рабочие массы, а не толочь воду в интеллигентской ступе.
Хотелось жить, работать хотелось. Провожая своих новых товарищей, говорил им: «Скоро приедет жена с детьми, я так скучаю без них». Но скучал он не только без жены и детей. Он скучал по ставшей уже привычной для него пропагандистской работе среди рабочих, работе, к которой чувствовал истинное призвание. Он собирался поскорее нанять в Астрахани постоянную квартиру, дождаться жены с ребятами и устроиться на завод или фабрику, чтобы снова быть с рабочими.
Но очень скоро оказалось, что планы астраханских властей полностью противоположны планам политического ссыльного Ювеналия Мельникова. Его появление среди ссыльных, интерес к рабочим, беседы на политические темы, а главное — интерес рабочих к революционеру, обеспокоили синешинельников. Не прошло и двух недель, как Мельникова сослали еще дальше — в захолустный Царев, по сравнению с которым Астрахань казалась чуть ли не культурным центром мира…
Жители Царева — в основном огородники, садоводы, торговцы. Немного ремесленников. За каждым новым человеком следят настороженные глаза, какая уж там конспирация! Только успел найти квартиру, пошел на почту дать телеграмму жене, а там уже знают и без обратного адреса, кто он и у кого поселился — у деда Ушикина… Отметился у исправника, любезный такой, от скуки любезный, приглашал охотиться вместе, обещал посодействовать переводу назад в Астрахань, работу обещал — писарскую. Многое обещал. Но ничего не сделал из обещанного. Не было работы. И не предвиделось. Зато была сорокаградусная жара, уничтожавшая его больные легкие. Было одиночество. Познакомился с единственным в Цареве политическим ссыльным, но и тот оказался человеком недалеким, загубленным ссылкой.
Вот тогда-то и загрустил Ювеналий. Выкашливая болезнь, бродил полусонными улочками степного местечка, заглядывал в чужие дворы, как бы примеряясь к этой, такой чужой жизни. Чем скитаться по тюрьмам да ссылкам, не лучше было бы поселиться в скромном домишке, выращивать и возить на рынок овощи, копить пусть маленькую, но деньгу, завести много детей — потом и умереть с чувством, что и ты жил, как люди, как все. Как бог велел. Как велела власть — власть, которая, несомненно, от бога… И детям своим передать смирение и послушание. И внукам. Отныне и во веки веков. Ибо все прекрасно на земле — освящено небесной и земной властью. Живи сам и давай жить другим. Ласковый теленок двух коровушек сосет… И вот награда тебе, от бога и от начальства: чаи с бубликами и сахаром вприкуску — до твоего последнего, смертного часа. После чаев — сон без сновидений. Без навязчивой мысли, что это последняя ночь под крышей твоего дома, возле родных, что вот-вот раздастся нетерпеливый стук в дверь — и тебя отведут в тюремную камеру, на долгие годы, а может быть, и навсегда, ибо для многих дорога в тюрьму стала их последней дорогой. Сон без тревоги за детей, которые будут сиротами при живом отце. Сон без мыслей, которые буравят мозг, иссушают тело. Вообще, вся жизнь — без мыслей. Да и зачем думать? Просуществовать в России легче тому, кто не думает. Кто не хочет думать, тот сытнее, спокойнее живет. Кто боится думать. А потом привыкаешь, и уже нет потребности думать…
И сидеть тихими вечерами, любуясь солнечными закатами, на завалинке и щелкать семечки, сплевывая шелуху в покорную собачью морду…
Тогда, в Цареве, Ювеналий пугался своего мрачного юмора. И грустной зависти, которую рождал пробивающийся сквозь щели в глухих оконницах свет. Из Царева он слал Марии письмо за письмом: скорее, скорее приезжай! Что ж, революционер ведь тоже живой человек, а не бездушная машина. Именно потому он и революционер, что — человек. Человек, который хорошо знает, что такое боль. Человек, чувствующий боль ближнего, как свою собственную. Но ведь и свою — чувствующий!
«Работы я себе еще не нашел, да и трудно это по состоянию моего здоровья. Правда, я поправился и, очевидно, поправляюсь, но это сопровождается субъективным ощущением слабости. Я как-то опустился, размяк окончательно и расположен лежать и ничего не делать. Впрочем, это с физиологической точки зрения объяснимо, да так оно и должно быть. Ну вот. Имею возможность читать, но мало ею пользуюсь. Имею возможность пойти в гости, поговорить с хорошим человеком, но это мало утешительно. Здешний хороший человек — замучен он, сплетничает, выдохся, значит. Раздражителен он — ажио тебя разбирает, как только сунешься к нему. Вот сидишь и скучаешь до одурения. Нужно бы строить свою собственную норку, свою обстановку, в которой бы не чувствовалось еще растлевающей скуки вынужденного бездействия, в которой и сам бы отдыхал, да и хорошему человеку предоставил бы возможность отдохнуть. Но сделать что-либо в этом направлении без тебя мне не под силу. Сижу поэтому и тебя поджидаю…»