Теперь Ювеналий понимает: он принадлежит к людям, для которых бездействие противопоказано. Он должен жить энергичной, напряженной, целеустремленной жизнью. И чтоб ни минуты покоя. Чтоб каждый нерв в тебе звенел, словно натянутая до предела струна. А ссылка — это прежде всего бездеятельность, тем она и страшна. Особенно ссылка в такой вот Царев, где разве что мелкого лавочника можешь распропагандировать… Но он и распропагандированный старается как можно глубже залезть в твой карман. С лавочниками и старого мира не разрушишь, и нового не построишь. И болезнь — это тоже бездействие, которое убивает надежнее любой бациллы. Душу твою убивает.
От вынужденного бездействия даже семья, к сожалению, не спасает. Он почувствовал это, когда в Царев приехала Мария. С двумя детьми, сыном и годовалой дочерью. Это, конечно, был подвиг его верной, мужественной жены — в такую даль, в такое захолустье, в такую неблагоустроенность. Он смотрел на Марию с благодарным удивлением: откуда только силы берутся у этой хрупкой, худенькой женщины! Конечно, светлее стало ему в Цареве, дети отвлекали от грустных мыслей, но не надолго. Не такой он был человек, чтобы забыть, ради чего живет на земле. К тому же начиналась осень, холодная, дождливая. Дождливая осень, ветреная, морозная зима впереди угрожали Мельникову обострением болезни. Да и работы ему в Цареве по-прежнему не было, а двух детей и жену кормить нужно.
Ювеналий написал письмо астраханскому губернатору с просьбой перевести его в Астрахань, где и климат теплее, и врачи есть, и работу легче подыскать. Но губернатор ответить не соизволил… Подули холодные северо-восточные ветры, и Мельников совсем было расклеился, слег. Последние пароходы шли по Волге, вскоре станет река, не будет как добраться до Астрахани. А готовиться к зиме в Цареве — это все равно что готовиться к смерти. Он так и написал в новом письме губернатору. Резко написал. На этот раз ответили — телеграммой, разрешив больному политическому ссыльному Мельникову переехать в Астрахань.
Перекочевывали трудно, по распутице. В дороге Ювеналий простудился и первые недели астраханской жизни почти не подымался с постели. Семью поддерживали, уделяя из своих небольших средств, товарищи — политические ссыльные, да и сама Мария — домашней работой, готовила для «коммуны». Коммуной они называли небольшую группку ссыльных, поселившихся в одной квартире: несколько киевлян, среди них и брат Ювеналия — Вячеслав, тоже сосланный в Астрахань за участие в революционных кружках, слесарь из Варшавы, ткач из Иваново-Вознесенска. Только к зиме Ювеналий стал понемножку поправляться и нанялся собирать печатную машину для астраханской типографии. Неожиданно пригодились знания, за которые «награждают» тюрьмой и ссылкой. Устройство печатных машин Мельников изучал, когда создавалась подпольная типография «Рабочей газеты».
В городской типографии знакомо пахло краской, свинцом. Он вспомнил свою романтическую, с приключениями, поездку за шрифтом в Гомель, вспомнил, как прыгал с поезда с тяжелым — свинец! — саквояжем в руке, как обманул жандармов. Теперь это казалось далеким сном молодости…
Начало массового рабочего движения. Истоки могучих рек всегда волновали и будут волновать людей. Теперь киевская рабочая организация разгромлена, и питерская, и московская; лучшие товарищи его — по тюрьмам и ссылкам. Почти все участники Первого съезда Российской социал-демократической рабочей партии, состоявшегося в Минске, арестованы. И все начинать сначала — который раз? Нет, не сначала начинать, это только кажется отсюда, из Астрахани, что сначала. Зерна, высеянные поколениями революционеров, дают всходы. Ничто не проходит бесследно, тем более жертвы, положенные на алтарь революции. Наверное, не будь маленького народнического кружка в Ромнах в восьмидесятых годах и тысяч таких кружков по всей России — не было бы многого из того, что было потом, в девяностые годы, и есть сегодня.