— Прочти, Михаил Васильевич, из Леси… Мое любимое…
Ему казалось, что молвил слова эти на полный голос, но запекшиеся губы уже с трудом раскрывались, и лишь врач расслышал слова Ювеналия, пересказал Кривенюку. Михаил подсел ближе, склонился над больным. Он читал просто, словно разговаривал, не спеша, и каждое слово ложилось в жаждущую утешения, истерзанную болезнью душу Мельникова:
Слово, моя ти единая зброя,
Ми не повиннi загинуть обое!
Може в руках невiдомих братiв
Станеш ти кращим мечем на катiв.
Брязкне клинок об залiзо кайданiв,
Пiде луна по твердинях тиранiв,
Стрiнеться з брязкотом iнших мечiчей,
3 гуком нових, не тюремних речей.
Месники дужi приймуть мою зброю,
Кинуться з нею одважно до бою…
Зброе моя, дослужи воякам
Краще, нiж служит ти хворим рукам!
После него не останется слов, написанных на бумаге. Но стихи Леси Украинки и о нем, Ювеналии Мельникове. Он писал в душах людей. Писал слова правды. Он — тот, который говорил правду. Это очень трудно — говорить современникам правду. Как и писать правду. Зато слово, если оно правдивое, пусть написанное, пусть сказанное, живет долго. Даже смерть, даже время не властны над словами правды. И над людьми, которые нашли в себе мужество их сказать.
Смотрите, неужели это Вера, его неугомонная сестренка, приехала к нему в Астрахань, в ссылку? Конечно, это она переступает порог комнаты, такая же, какой была шестнадцать лет назад, в пору своего и физического и духовного расцвета, весенним вечером восемьдесят четвертого года, когда в доме Мельниковых собрался организованный ею кружок роменской молодежи. И его многострадальная Ганна склонилась над ним в строгом, темном платье с белыми воротничком и манжетами. Такой она была, когда читала роменской молодежи речь осужденного на смерть народовольца Грачевского.
А кто это скромно присел в углу комнаты? Конечно, его первый учитель — роменский рабочий Иван Семичко. Углубившись в книгу, прошел по комнате Борис Эйдельман. Как хорошо, дорогой товарищ, что ты наконец нашелся. Он, Ювеналий, очень скучал по тебе, все весточки ждал, не зная, что уже второй год «отдыхаешь» в Петропавловке. Вспоминал о тебе в Цареве и в Астрахани, не было такого дня, чтобы не вспоминал, все собирался пробрать при встрече за долгое молчание. Мария говорила, что у тебя вместо сердца кремень, раз ты молчишь. Но он знал, что сердце революционера не может быть из кремня, оно только забаррикадировано кремнем, сердце революционера, иначе нельзя, а бьется оно горячо и отзывчиво. Так хочется все-все, что пережито за эти годы, рассказать тебе, Борис, но у него, Ювеналия Мельникова, сегодня гости, очень много гостей, еще наговоримся, раз ты приехал.
Смотрите, порог комнаты переступили первые киевские «крестники» — рабочие городской электрической станции, которым он открыл глаза на обездоленную жизнь рабочего человека. Спасибо, друзья, что в девяносто шестом, когда всех вас таскали в жандармское управление, чтобы вы дали показания против своего товарища Мельникова, не испугались угроз и не поверили посулам синешинельников. Впрочем, иначе и быть не могло — рабочая солидарность, классовое чутье. Рассаживайтесь, друзья, где видите, рабочий человек до тесноты привычен, не во дворцах родились и живем.